Вообрази себе картину - Джозеф Хеллер

Предки афинян своей доблестью сохранили свободу страны до нашего времени. А их отцы умножили полученное ими наследство, создав империю, которой Афины теперь владеют, и оставив ее ныне живущему поколению афинян.

На улицах и в лавках города можно услышать все языки мира.

— Когда труды наши кончаются, — сказал он, — мы предаемся разнообразным развлечениям для отдохновения наших душ, и наслаждение, которое мы находим в них, помогает рассеять заботы повседневной жизни. И со всего света в наши порты стекается все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведениями нашей страны.

Он сомневается, сказал Перикл, что в мире есть иное место, где можно найти человека, наделенного способностями столь же разнообразными, каковы они у афинян. Только Афины, если вдуматься, превосходят величием собственную славу, и будущие века станут дивиться им, как дивятся нынешние.

— Чтобы прославить нас, не нужно Гомера.

Все моря и земли открыла перед ними их отвага и повсюду воздвигла вечные памятники их бедствий и побед.

Склонность к прекрасному они развивают без расточительности, а любовь к наукам — не в ущерб силе духа.

Признание в бедности у них, сказал он, не является позором, но больший позор они видят в том, что человек не стремится избавиться от нее трудом.

— Только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью, не благонамеренным гражданином, а бесполезным обывателем.

Здесь не существует государственной тайны.

— Мы всем разрешаем посещать наш город и никогда не препятствуем знакомиться и осматривать его из страха, что противник может извлечь из этого пользу.

Афинянам не приходится обращаться к вождям враждебных государств, чтобы узнать, снова ли собственные вожди им наврали или сказали в конце концов правду.

В частной же жизни они свободны и терпимы.

— Не только в общественной жизни мы остаемся свободными, но также свободны мы и от подозрительности друг к другу в делах повседневной жизни. Мы не питаем неприязни к соседу, если он поступает отлично от нас, и не выказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады. При этом мы повинуемся властям и законам, законам писаным, а также тем, что хоть и не писаны, но нарушение коих все почитают постыдным.

Он мог бы, сказал Перикл, подвигнуть их словами на то, чтобы они и впредь противостояли вражеской осаде — будущей весной и летом, когда битва вокруг Афин возобновится.

— Но я предпочел бы, чтобы вашим взорам повседневно представала мощь и краса Афин, и тогда вы станете ее восторженными почитателями. И, радуясь величию нашего города, думайте о том, что все это создали доблестные люди, которые знали, что такое долг, и вдохновлялись в час испытаний высоким чувством чести; которые, даже при неудаче, все же не могли допустить, чтобы город из-за этого лишился их доблести, и добровольно принесли ему в жертву прекраснейший из даров, какой только могли предложить.

Он призвал уцелевших принять этих людей за образец и, «считая за счастье свободу, а за свободу — мужество, смотреть в лицо военным опасностям».

Щедрость Афин в отношении ее союзников он преувеличил, как и вечную память, уготованную тем, которых хоронили в тот день.

В остальном же сказанное им было, до известной степени, правдой.

На второй год войны теснота в городе была несколько разрежена моровой язвой. Погибла примерно треть населения.

Фукидид тоже пострадал от этой болезни, но выжил, чтобы рассказать нам о ней.

Впервые болезнь началась в Эфиопии и распространилась на Египет. В Афины она проникла через Пирей, жители которого поначалу думали, что это приспешники Спарты отравляют их цистерны. Затем болезнь пришла в верхний город, и тогда стало умирать гораздо больше людей. Ведь население города удваивалось всякий раз, как в него сбегались сельские жители.

У людей, до той поры совершенно здоровых, вдруг появлялся сильный жар в голове, а затем покраснение и воспаление глаз и внутренней части рта. Глотка и язык становились кроваво-красными. Дыхание — прерывистым и зловонным. Вскоре больной начинал чихать и хрипеть, и через недолгое время болезнь переходила в грудь, вызывая сильный кашель. Когда же она проникала в брюшную полость, то начиналась рвота с выделением желчи всех разновидностей, известных врачам. Тело больного было не слишком горячим на ощупь. Внутри же жар был настолько велик, что больные не могли вынести веса даже тончайших кисейных покрывал и им оставалось только лежать нагими, а приятнее всего было погрузиться в холодную воду. Их мучила неутолимая жажда. Большинство умирало на седьмой или девятый день. У тех же, кто смог выжить, болезнь поражала крайние части тела: половые органы, пальцы на руках и ногах, иные даже слепли. Были и такие, кто, выздоровев, совершенно терял память и не узнавал ни самих себя, ни своих друзей.

Все это очень похоже на тиф.

Хотя много покойников оставалось непогребенными, птицы и четвероногие животные, питающиеся трупами, к ним не прикасались, а прикоснувшись, умирали тоже.

Больше всего погибло врачей, поскольку они чаще других соприкасались с больными. Средств от болезни так никаких и не нашли, ибо то, что одним приносило пользу, другим вредило.

И от иных доступных человеку ухищрений проку было мало.

Обращения к оракулам и моления в храмах оказались напрасными, и в конце концов недуг взял над людьми такую власть, что они и думать забыли о подобных средствах.

Но самым страшным во всем этом бедствии был упадок духа: как только человек понимал, что заразился, он сразу впадал в уныние и уже более не сопротивлялся болезни.

Ужасно и то, что люди заражались, ухаживая друг за другом, и умирали как овцы.

Это и стало главной причиной большего числа смертей, ибо, когда люди из боязни заразы избегали посещать больных, те умирали из-за отсутствия ухода, а если кто навещал больных, то погибал сам.

Больше всего проявляли участие к больным и умирающим люди, сами уже перенесшие болезнь, так как им было известно ее течение и они считали себя в безопасности от вторичного заражения. И выздоровевших не только превозносили как счастливцев, но и сами они тешили себя безрассудной фантазией, что теперь никакая другая болезнь не будет для них смертельной.

Бедствие отягощалось еще наплывом в город беженцев из всей страны, поскольку жилищ для них не хватало. Живя в храмах, в башнях стен, под открытым небом или в душных по жаркому времени лачугах, они умирали при полном беспорядке.

Умирающие лежали друг на друге; полумертвые, они перекатывались по улицам или сбивались, мучимые жаждой, к колодцам.

Недуг казался столь неодолимым, что люди, не зная, что станется с ними завтра, теряли уважение к любым законам, божеским и человеческим.

Все прежние погребальные обычаи теперь совершенно не соблюдались, каждый хоронил своего покойника как мог. Одни складывали мертвецов на чужие погребальные костры и сами их поджигали, другие наваливали принесенные с собой тела поверх уже горевших костров, а сами уходили.

И в иных отношениях моровое поветрие привело к беззакониям, до той поры невиданным. Поступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Люди старались побыстрее потратить деньги на те чувственные наслаждения, какие первыми подворачивались под руку, полагая, что жизнь и богатство одинаково преходящи.

И никто уже не тяготел к тому, что почиталось за честь, поскольку не знал, не умрет ли, прежде чем сумеет достичь ее.

Какой прок в благом поведении, если никакого блага от него все равно не дождешься?

Полезным и прекрасным теперь считалось минутное наслаждение.

Ни страх перед богами, ни страх перед законом уже никого не сдерживал.

Что до богов, то казалось — почитай их или нет, все будет едино, поскольку и добродетельные и нечестивые мерли одинаково.

Что до законов человеческих, никто не был уверен, что доживет до той поры, когда его притянут к ответу за дурные дела.

Таково было бедствие, постигшее афинян и жестоко их угнетавшее: в стенах города народ погибал от болезни, а землю разоряли неприятели.

Женщины гибли тоже.

Сестра Перикла.

Да и сам Перикл заразился и умер.

Но он еще успел увидеть гибель сына, с которым поссорился из-за денег. Вражда между ними так и не ослабла.

Он увидел и смерть младшего из двух своих законных сыновей. Когда пришло время надеть погребальный венок на труп младшего сына, он при всех разразился рыданиями, и слезы полились из его глаз, чего раньше не бывало с ним никогда.

Народ винил его во всех бедствиях афинян. Бедные, которым терять было особенно нечего, лишились и той малости, какую имели; богатые же лишались загородных имений, домов и дорогой мебели. А хуже всего было то, что война продолжалась.

Желая мира, они отправили в Спарту послов, но те вернулись, ничего не добившись.