Категории
Самые читаемые
Лучшие книги » Проза » Зарубежная современная проза » Избранные сочинения в пяти томах. Том 4 - Григорий Канович

Избранные сочинения в пяти томах. Том 4 - Григорий Канович

Читать онлайн Избранные сочинения в пяти томах. Том 4 - Григорий Канович

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 31 ... 34
Перейти на страницу:

– Несите пацана в приемный покой! – приказал он новобранцам, и, выхваляясь своей удачливостью и напористостью, по дороге в приемный покой пустился со всеми подробностями рассказывать им о том, как он уломал полковника, который перед отступлением оказывал ему упорное сопротивление…

Не успели носильщики пройти через ворота госпиталя, как я, набрав в легкие воздух, прохрипел:

– А мед! А сыр!

Проворный Орозалиев тут же снарядил за скудными колхозными дарами гонца, и вскоре подношения председателя Нурсултана очутились на чистом, пропахшем неведомыми лекарствами столе Лазаря Моисеевича. Меня же новобранцы осторожно, как мину, сняли с кошмы и уложили на мягкую, обтянутую скользкой кожей кушетку, над которой вдруг ярко зажглась большая ослепительная лампа. Не успел я зажмуриться от хлынувшей на меня ливневой струи света, как услышал добродушный мужской голос:

– Рановато, дружок, начинаешь по больницам валяться и докторов тревожить, – мужчина откинул со лба свои мятежные волосы и наклонился ко мне. – В твоем возрасте уже надо девушек тревожить. Но коли уже попал к нам в руки, то давай знакомиться. Я – дядя Лазарь. Лазарь Нудель. Нудель-Пудель. Так меня в школе дразнили. А ты?

– Тут я Гриша.

– А там?

– Там я был Гирш…

– Моего дедушку со стороны мамы тоже звали Гирш. Гирш Фишбейн… Рыбья кость. Правильно я говорю?

– Правильно.

– А твоя фамилия?

Я назвал свою фамилию.

– Так в твою больничную карту и впишем. А теперь, дружок, разденемся и посмотрим, что с тобой сделали другие и что предстоит сделать нам, чтобы ты поскорей к маме вернулся…

Лазарь Моисеевич – внук Рыбьей Кости раздел меня, я громко и бесстыдно застонал, заойкал, закашлялся, и осмотр начался.

Нудель поворачивал меня то на левый бок, то на правый, сажал, укладывал, мял, как свежее тесто, живот, выстукивал, выслушивал, заставлял то дышать, то не дышать, вытягивать руки, показывать язык, щупал шею, хмыкал, ворчал, нараспев повторял мою фамилию и, спрятав в карман белого халата свои наушники и молоточки, крикнул: «Надия! В каталку и на рентген!» – и исчез.

Растяпа, отругал я себя в мыслях – забыл Лазарю Моисеевичу про баночку меда и про овечий сыр сказать…

Меня облачили в широкую, не по росту, застиранную пижаму, посадили в каталку и мимо айвовых деревьев с исклеванными плодами на ветках медленно повезли на другой край двора в бывший спортзал местной средней школы, огороженную часть которого переоборудовали в рентгенкабинет. С потолка еще свисали никому не нужные железные кольца, а в углу торчали свернутые маты, и пасся одинокий, всеми забытый деревянный конь.

– Как говорят в Одессе, у такого хорошего человека снимок мог бы быть и покрасивше, – сказал Нудель, когда ему принесли и положили на стол проявленную пленку. – Но ты, Гирш, не отчаивайся. Следующий сделаем на загляденье. Полежишь у нас недельки две, подчистим тебя и отпустим. Кстати, как, Гирш, по-дедушкиному будет «отпустим»?

– Авеклозн, – сказал я, удивившись.

– Авеклозн, – повторил он не без труда, но не покалечив слово. – Правильно?

– Да!

– Только в детстве… в Белой Церкви… от твоего тезки… деда Гирша слышал что-то похожее. А потом пошло-поехало: армия, Киев, мединститут, снова армия, и все, как пыль, из головы выдуло… Может, говорю, договорчик с тобой заключить? А?

– Какой договорчик?

– Я тебя буду лечить, а ты… ты меня потихонечку учить… Дед мой – Рыбья Кость обрадуется… Кончится война, приеду в Белую Церковь, приду на кладбище, если оно к тому времени сохранится, найду могилу и скажу: «Здравствуй, дед! Я вернулся. Ты слышишь? Я вернулся». А как будет, Гирш, «я вернулся»?

– Их бин теку мен цурик.

– Их бин гекумен цурик, – сказал Нудель и вдруг засмеялся. Я не понимал, над чем он смеется (не над дедом же!) и что смешного в том, что у него все давным-давно выдуло из головы… Смущали меня и слова про договорчик. Какой же я учитель? Чему я могу научить взрослого человека? И зачем ему учить то, что вокруг никому не нужно. Но я не стал отказываться. Раз доктору так хочется, почему бы не научить его; Харина – русская, и то уже немножко кумекает.

– Здорово придумал! Правда? – как бы забавляясь и забавляя меня, рокотал Нудель. – Должен же внук Гирша знать хоть пару слов на языке своих предков? Должен или не должен?

– Наверно, должен… – сказал я и вдруг вспомнил о просьбе Нурсултана. – А я вам из колхоза подарок привез… От председателя Нурсултана – баночку меда и овечий сыр.

– От Нурсултана? Мед? Овечий сыр?

Лазарь Моисеевич снова расхохотался.

– Вы в прошлом году ему кишку вырезали, – объяснил я.

– Кишку вырезал? Да я, дружок, на своем веку столько кишок повырезал, что ими дважды или трижды можно, как почетной лентой, весь Казахстан опоясать. Нурсултан? Каюсь, но никакого Нурсултана не помню. Вполне возможно, что среди прочих кишок где-то и его кишка завалялась. Ха-ха-ха!..

Неожиданное появление Надии заставило Лазаря Моисеевича обуздать свой хохот, он вытер платком вспотевший лоб и поинтересовался:

– Ну, что, Надия – нашли место?

– В седьмой палате… где лежал бедняга Фролов.

– Ах, да, – вздохнул полковник. – Ничего другого нет?

– Так точно, товарищ полковник, – ответила веснушчатая, пухленькая, как сдобный пирожок, Надия, недавняя, видать, школьница с аккуратно уложенными под белой шапочкой косичками и свернутыми в трубочку чистыми бинтами в руке.

– На нет и суда нет. Сгодится и седьмая. Дети, говорят, не мнительны и не суеверны… – сказал Лазарь Моисеевич. – Проследите, чтобы пациент строго соблюдал режим. Не вставал, вовремя принимал лекарства… особенно пенициллин. – Лазарь Моисеевич потрепал Надию по усыпанной веснушками щеке и, прощаясь, обратился ко мне:

– Авеклозн? Так?

– Так, – ответил я.

– А как сказать «Будь здоров»?

– Зай гезунт.

– Зай-таки гезунт!

И начальник госпиталя снова расхохотался и, напевая под нос «унт, унт, унт» удалился.

Седьмая палата была чуть больше харинской горницы. Два ее застекленных окна с толстыми, выложенными ватой рамами выходили на купу айвовых деревьев, которую в ожидании прогуливающихся по двору и щедрых на подаяние солдат облюбовали взъерошенные госпитальные воробьи. Четыре железные, окрашенные в жизнерадостный голубой цвет койки стояли на расстоянии протянутой руки друг от друга. Меня уложили на вторую от дверей, видно, на ту, на которой лежал бедняга Фролов.

Осыпая меня своими веснушками, Надия стащила с меня штаны, сделала укол и, спросив из приличия «Не больно?», сунула под мышку градусник, смерила температуру, вписала ее в карточку, смазала мою спину какой-то морозильной мазью, велела лечь на бок и, положив на тумбочку три розовые таблетки, по-учительски сказала:

– Веди себя, Гриша, хорошо… Твоим соседям куда хуже…

Пожелав всем спокойной ночи, она повела белым плечиком и вышла из палаты.

В седьмую палату, как я с самого начала и предполагал, помещали тяжелораненых, может, даже смертников – таких, как бедняга Фролов. По правую от меня руку лежал молодой солдат с наглухо забинтованной головой. Из узенького отверстия в толстом слое бинтов рыболовным крючком торчал заострившийся, с горбинкой, нос; а по белизне повязки чуть заметной черточкой, как у снежной бабы, тянулся рот, служивший не столько для речи, сколько для приема пищи, которую раненый тут же сблевывал на койку. По левую руку, как успела мне шепнуть Надия, томился уроженец Украины Петро Мельниченко, раненный осколками артиллерийского снаряда в живот и в голову и почти потерявший после контузии зрение. Под самым окном, за которым устраивали свои веселые бесчинства неистовые воробьи, на третьей койке прикорнул калека-казах, сон которого, как часовые, оберегали в изголовье два отшлифованных солдатскими подмышками и все время переходивших от одних безногих к другим дубовых костыля.

Вопреки пожеланиям Надии, моя первая ночь в госпитале не выдалась спокойной. Я долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, расстегивал и застегивал теплую пижаму, зверски кашлял, харкал в судно, подолгу разговаривал с мамой, прислушивался к судорожному храпу и стонам соседей.

Когда же я не то от укола, не то от усталости все-таки смежил веки и уснул, мне приснился бедняга Фролов – будто бы лежит рядом со мной на койке, голый, с застроченной нитками грудью и, вцепившись мертвой хваткой в мою шею, душит меня и орет: «Пижама! Отдай мою пижаму!», а я кручусь, верчусь, пытаюсь вырваться, увильнуть, но тщетно; клещи только сжимаются еще крепче, еще больней, бедняга Фролов изо всех сил тянет меня к себе, стаскивает на пол, и я застываю возле зловонного судна и кричу во всю глотку: «Отпустите меня, отпустите! Я у вас ничего не брал!..», и просыпаюсь – в окна палаты струится заморенное осеннее солнце, на айвовых деревьях чирикают госпитальные воробьи, на койке сидит веснушчатая Надия, гладит меня, как приблудившегося котенка, и ласково приговаривает:

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 31 ... 34
Перейти на страницу:
На этой странице вы можете бесплатно скачать Избранные сочинения в пяти томах. Том 4 - Григорий Канович торрент бесплатно.
Комментарии
Открыть боковую панель
Комментарии
Сергей
Сергей 24.01.2024 - 17:40
Интересно было, если вчитаться