Завтрак на руинах - Майкл Муркок

Когда снова выехали на Бунд, мать всхлипнула, выпрямилась и полезла в сумочку за носовым платком.

— О, до чего штрашный был китаец, — вздохнула она. — А эти полисмены! Они, должно быть, были пьяны!

Карл был рад, что она сама изобрела объяснение увиденному.

— Да, конечно, — отозвался он. — Они были пьяны.

Машина влилась в основной поток и тут же остановилась. Пробка.

* * *

— Знаешь, — говорит Карл, — мир, в котором нет женщин, кажется мне почему-то куда более надежным. Нет, ты только не пойми меня превратно. Я признаю за женщинами очарование и некоторые другие достоинства. Но, понимаешь, я буквально сейчас вдруг понял, в чем состоит главная притягательность гомосексуального мира.

— Ты не боишься, что вместо одного ограниченного мира ухватишься за другой? — возразил друг Карла. — Я ведь говорил, что пытаюсь расширить твое сознание.

— А что если человек не готов к тому, чтобы сознание его было расширено? Ну, я имею в виду, что способность воспринимать новое ограниченна. Это должно происходить постепенно. Ну, как бы поточнее выразиться… То отверстие, в которое входит новое, — оно у меня довольно узкое.

Карлом владеет эйфория. Он блаженно улыбается.

— О чем ты говоришь? Ты ведь человек, а не коза, — говорит чернокожий. В голосе у него слышатся легкие нотки стыдливости.

КАК БЫ ВЫ ПОСТУПИЛИ? (11)

Ваша знакомая забеременела.

Вы почти уверены, что Вы — отец.

Девушка не знает, хочет ребенка или нет. Поэтому она просит Вас помочь ей принять решение.

Как Вы поступите?

Посоветуете ей сделать аборт?

Попробуете убедить ее сохранить ребенка?

Если она предпочтет сохранить ребенка, предложите ли Вы свою помощь?

Или будете отрицать, что ребенок Ваш, а потом постараетесь не встречаться с этой девицей?

Если она решится на аборт, и при этом все нужно будет сохранить в тайне, предложите ли Вы ей оплатить услуги врача?

Или заявите, что все это ее дело, и откажетесь дальше обсуждать этот вопрос?

Глава 12. Воспоминания о Берлине. 1935: Пыль

Вчера в Марселе был убит югославский король Александр. Господин Барту, министр иностранных дел Франции, прибывший в порт для встречи короля, также был убит.

Убийца спрыгнул на капот автомашины, в которой ехали король, только что сошедший в Марселе на берег, а также господин Барту, генерал Жорж и адмирал Бертло. Вскочив на капот, убийца произвел серию выстрелов. Сопровождавшие короля и министра иностранных дел генерал и адмирал получили ранения. Убийца, предположительно хорват, застрелен охраной.

Король Александр направлялся в Париж. Ожидалось, что это будет поездка огромной политической значимости. Во время посещения Парижа король должен был попытаться при посредничестве Франции укрепить отношения между Югославией, союзницей Франции, и Италией. Отношения эти должны были, в свою очередь, способствовать сближению двух великих держав, Франции и Италии.

«Таймс», 10 октября 1934 года

Сегодня в своем первом публичном выступлении президент Рузвельт, признав наличие серьезной военной опасности, огласил тезисы нового политического курса Соединенных Штатов. В основу его положены, как сформулировал президент, «принципы невмешательства и свободы»…

Началось общее наступление итальянских армий из Эритреи. Сегодня на рассвете 20 тысяч человек четырьмя маршевыми колоннами пересекли реку Мареб, являющуюся границей Эфиопии. Впереди наступающих колонн шли легкие танки. Воздушное пространство над границей полностью контролировалось итальянской авиацией. Возможные ответные действия не ожидавшего нападения противника были предотвращены дальнобойной артиллерией. Уже сегодня итальянская авиация бомбила Адуа и Адди-Грат…

«Нью-Йорк Таймс» за 2 и 3 октября 1935 года

Итальянское правительство способно почти на любое предательство.

Адольф Гитлер, 9 августа 1943 года * * *

Карл смотрит в затуманенные глаза друга.

— Ты очень бледный, — говорит он.

— Ну и что?

Карл вытирает губы.

— Это не твое дело, — говорит чернокожий. — Я бы выпил. А ты?

Чернокожий идет к столу с напитками.

— Тебе чего?

— Я не хочу напиваться. Лимонаду, наверное.

— Бокал вина?

— Подходит.

Карл принимает из рук приятеля бокал красного вина. Подносит к глазам и смотрит сквозь вино на луну.

— Мне хотелось бы помочь тебе, — говорит Карл.

— Не беспокойся об этом.

— Ну, как знаешь. — Карл присаживается на край кровати, покачивает ногами и попивает вино. — Ты считаешь, что у меня нет воображения?

— Я так не считаю. Но из твоего воображения ничего путного мне не сделать.

— Может быть, поэтому из меня не вышло художника?

— Воображение бывает разное.

— Да. Это забавная штука. Главная сила человека, и вместе с тем — его основная слабость. Воображение поначалу помогает выжить, но когда оно берет власть над тобой, то убивает. Как клыки мамонта, которые растут себе, растут, загибаясь, пока не упираются мамонту в глаза. Мое мнение таково, что воображению в наши дни придается слишком большое значение.

— По-моему, ты несешь чушь, — говорит чернокожий. Он и в самом деле бледен. Наверное, все дело в лунном свете, думает Карл.

— Может быть, и чушь, — соглашается Карл.

— Воображение помогает человеку стать тем, чем он хочет быть. Воображение дает нам все, что делает нас людьми.

— И оно же рождает страхи, людоедов и бесов, уничтожающих нас. Беспричинный ужас — это тоже плод воображения. И бессмысленная жестокость. У каких еще животных имеются страхи, подобные нашим?

Чернокожий пристально смотрит на Карла. На несколько мгновений глаза его словно загораются дьявольским огнем. Но, возможно, это просто игра лунного света.

* * *

Карлу семнадцать лет. Он — одураченная жертва дуче. Бежал из Берлина и принял итальянское подданство, в результате чего угодил в армию. В эти дни в Европе невозможно выиграть на ипподроме жизни. Плохо. Больно…

Жарко.

* * *

— Значит, ты признаешь, что боишься? — спрашивает Карла его друг.

— Конечно. Во мне живет страх, во мне живет чувство вины, во мне живет чувство неудовлетворенности…

— Забудь свою вину и свои страхи, и ты будешь удовлетворен.

— А буду ли я при этом человеком?

— Так чего же ты, в конце концов, боишься?

* * *

Карлу семнадцать лет. Где его мать, он не знает. Где отец, тоже не знает. Дядя, итальянский подданный, усыновил его в 1934 году. Почти немедленно Карла призвали в армию. Он был безработным. В армию пошел под новой фамилией дяди — Джомбини, но все знали, что на самом деле он еврей.

Карл заподозрил, что, должно быть, их отправляют в Эфиопию, когда всем ребятам в бараках выдали тропическое обмундирование. Карл не один так считал. Почти все были уверены в этом.

И вот теперь, после бесконечного плавания и бесконечных переходов, он здесь — лежит в пыли возле горячей глинобитной хижины в грязной дыре под названием Адуа. Вокруг слышны разрывы бомб, артиллерийская канонада, а он лежит. Винтовка исчезла, в желудке допотопное копье, тело наполнено болью, а голова — сожалениями. Мимо бегут его товарищи, очумело паля во все, что движется. Карл не пытается звать на помощь. Он знает, что за потерю винтовки — ее отнял одетый в белое бритый человек с коричневой кожей — ему не миновать наказания. Карл даже не успел никого убить.

Поначалу он ел себя поедом за то, что уехал из Берлина. Как бы то ни было, а жизнь его, в конце концов, могла в Германии сложиться иначе. Но после того, как был разгромлен их магазин, родители запаниковали и Карлу пришлось уехать. Живя в Риме, он так и не привык к итальянской пище. И теперь лежал и вспоминал берлинские рестораны, мечтая отведать нормальной еды прежде, чем покинуть сей мир. А еще Карл сожалел, что не удалось сделать карьеру в армии, хотя знал: любой парень с головой на плечах в военное время может шутя сделать себе отличную карьеру.

Неподалеку разорвалась бомба. Взрывная волна слегка пошевелила тело Карла. Пыль застлала все вокруг. Вопли, выстрелы, рев самолетов, визг осколков и бомб удалялись. От пыли страшно запершило в горле, и Карл прикладывал все силы, чтобы удержаться от кашля и не сделать и так невыносимую боль в животе совершенно безумной. Но, в конце концов, он закашлялся, и копье задрожало — резкая черная прямая линия на фоне пыли. Все остальное смутно проступало сквозь пыль; лишь копье хорошо было видно.

Карл лежал и смотрел на древко копья, заставляя глаза фокусироваться на нем. Больше он ни на что не был способен.