Знакомство по объявлению - Мари-Элен Лафон

Эрик скорее догадался, чем узнал, что мать и Поль познакомились через объявление в газете, а не через Интернет, доступа к которому не имели ни тот ни другая. Необъятные горизонты Сети впервые приоткрылись ему у отца, в Дюнкерке, лет в семь или восемь, благодаря Кристиане — словоохотливой невесте, возлюбленной, подружке, приятельнице, сожительнице (он знал все эти слова) его отца. Убедившись, что парень достаточно сообразителен, вышеназванная Кристиана под тем предлогом, что полученные навыки пригодятся в школе, ведь за информатикой будущее, быстренько пристроила его к делу: помогать ей в поисках приключений — от романтических до приземленных, от платонических до самых пряных. Слишком рано нахватавшийся всяких словечек, узнавший массу откровенных подробностей, способных вогнать в краску и кого постарше, Эрик, конечно, ни словом не обмолвился матери с бабушкой о своем «образовании», но ничего не забыл; от общения с чересчур изобретательной Кристианой, натурой во всех смыслах широкой — и в обхвате, и в образе мыслей, у него остались четкие воспоминания, а вид монитора и клавиатуры до сих пор ассоциировался с едким запахом ее пота.

Объявления о знакомствах, напечатанные на пожелтевших страницах обнаруженных во Фридьере номеров «Французского охотника», отличались крайней сдержанностью — толстуха Кристиана наверняка подняла бы их на смех, сказав, что таким увальням никакая добыча не светит. Мужчины искали стройную (или худощавую) некурящую женщину с мягким характером, серьезную и без привязанностей (то есть без детей; Эрик сразу понял, что к его матери это никак не относится). Женщины в основном настаивали на определенном уровне достатка и надежности; особой популярностью пользовались руководящие работники и чиновники в отставке.

Некоторые самые любопытные объявления Эрик выучил наизусть: «Холостяк сорока четырех лет, рост метр шестьдесят семь, вес шестьдесят девять килограммов, бездетный, водитель, житель сельской местности, ищет молодую женщину, готовую жить в деревне, для создания счастливой семьи и воспитания детей». Или такое: «Ищу друга женского пола от пятидесяти до шестидесяти двух лет (бюст обязателен), без привязанностей, для совместной жизни в Париже и в деревне». Иначе говоря, бюст был как-то связан с принадлежностью к женскому полу, но «Робер», о достоинствах которого учительница мадам Мартен прожужжала им все уши, упорно твердил о поясной скульптуре, а ведь каждому понятно, что изваять можно кого угодно: хоть женщину, хоть мужчину. Впрочем, Эрик, при всем уважении к толстому словарю с его набранными мелкими буквами определениями, кажется, догадывался об истинном значении слова «бюст».

На всякий случай он посмотрел некоторые другие статьи, например «Грудь», где в скобках уточнялось: «женская грудь». И как пример приводилась гимнастика для улучшения формы груди. У его матери была очень красивая грудь, в смысле бюст, притом без всякой гимнастики; она вообще не интересовалась спортом, сроду не ходила в спортзал и только смотрела по телевизору фигурное катание. Эрик часто задумывался, как это получилось, что в той, прошлой, жизни его отец и мать были вместе и от них двоих на свет появился он. Он не очень понимал, какими словами выразить все эти вещи, имевшие отношение к его родителям. Может быть, он осторожно порасспрашивал бы бабушку, живи она с ними во Фридьере, но по телефону это было невозможно, а когда бабушка приезжала их навестить, им никак не удавалось остаться вдвоем на достаточно долгое время, чтобы спокойно обо всем поговорить, как они разговаривали раньше, сидя после полдника на круглых табуретках на маленькой кухне, где даже вдвоем было тесно.

Бабушка всегда внимательно выслушивала его вопросы, даже если не всегда отвечала сразу, иногда ей надо было подумать. Он ел хлеб с маслом и шоколадным порошком, три куска, бабушка не жалела шоколада и аккуратно перемешивала кончиком ножа порошок с маслом, так что ему не надо было задерживать дыхание, откусывая от бутерброда, порошок не разлетался и не щекотал ноздри, вызывая неудержимый чих. Между собой они называли эти бутерброды трудными. Иногда Эрик делился с бабушкой впечатлениями о поездке в Дюнкерк, о толстой Кристиане, двух ее близнецах, которых она родила от другого мужчины, еще до знакомства с его отцом, и немецкой овчарке по кличке Султан. Рассказывал он всегда о чем-нибудь одном, и, если бабушка его перебивала, умолкал. Немецкая овчарка его не признавала и громко лаяла, когда он входил в комнату, где спал вместе с близнецами. Отец объяснил ему, что специально выдрессировал собаку, чтобы она защищала близнецов, их территорию и их добро. Эрик был в доме чужим, и натренированная собачья память не содержала его запаха. Отец мог рассуждать о немецкой овчарке целыми часами, развалившись на диване, иногда в обнимку с толстой Кристианой, которая никогда не выключала телевизор и говорила, что пиво — это не алкогольный напиток. Отец смеялся, показывая гнилые зубы, и повторял, что да, пиво — это ерунда, так и скажи своим дружкам в школе, скажи, что твой отец — чемпион по пиву.

Во Фридьере Эрик иногда вспоминал отца и в этих воспоминаниях неизменно видел его, обрюзгшего, сидящим перед телевизором. Еще он помнил отца толстой Кристианы, который приходил к ним по воскресеньям, вернее, приезжал на велосипеде с мотором и называл близнецов молочными шоколадками; хорошо еще, повторял он, моя Кристи не пожалела молока, но все равно уже сейчас заметно, а дальше будет только хуже, вон и волосенки у них курчавые, никакой щеткой не распрямишь, не то что у Эрика. Толстая Кристиана отворачивалась и начинала свистеть. Она никогда не отвечала своему отцу, который помогал ей из пенсии — раньше он работал на заводе — и еще привозил салат, или картошку, или зеленую стручковую фасоль, или морковку со своего огорода, целый пластмассовый ящик, набитый доверху и перетянутый синей веревкой, чтобы удобнее было везти на багажнике велосипеда.

Эрик рассказывал бабушке, что отец толстой Кристианы его любит, часто его хвалит и всегда — украдкой, чтобы другие не видели, — сует ему монетку и шепчет: «Вернешься домой, к матери, купи себе леденцов». Особенно часто Эрик вспоминал отца толстой Кристианы, когда после совместного воскресного обеда, обычно проходившего не у них наверху, а внизу, старые дядьки начинали рассуждать об огороде, овощах и фруктовых деревьях.

Они рассказывали, что большую сливу позади дома посадил еще их отец, когда им было лет двенадцать-тринадцать, столько же, сколько ему сейчас; они ничего не забыли, ни откуда привезли сливовое деревце — от одной дамы из Люгарда, у которой был настоящий фруктовый сад и которой их отец оказал какую-то услугу. Они росли вместе с этой сливой, а теперь она стала такая же никчемушная, как они сами, плодоносит через год, одним словом, отжила свое, да, отжила. Они повторяли это с довольным видом и немного выпячивали вперед подбородки, как будто собирались засмеяться; только они никогда не смеялись.