У нас это невозможно - Синклер Льюис

Так вот, джентльмены, я внимательно выслушал все предлагаемые вами Решения, и я имею сообщить вам, что я, и только я один – за исключением, может быть, Уолта Троубриджа и духа Парето, – знаю подлинное, неизбежное, единственное Решение, и оно состоит в том, что Решения нет! Никогда не будет общественного устройства, сколько-нибудь близкого к совершенству.

Никогда не переведутся люди, которые – как бы хорошо им ни жилось – вечно жалуются и вечно завидуют своим соседям, умеющим одеваться так, что и дешевые костюмы кажутся дорогими, соседям, способным влюбляться, танцевать и хорошо переваривать пищу.

Дормэс полагал, что даже в самом лучшем, построенном по правилам науки государстве вряд ли будет так, что залежей железа окажется как раз столько, сколько было запланировано за два года до этого государственной технократической минералогической комиссией, какими бы благородными, братскими и утопическими принципами ни руководствовались члены этой комиссии.

Не надо, думал Дормэс, бояться мысли, что и через тысячу лет люди будут, вероятно, так же умирать от рака, землетрясения и по дурацкой случайности, поскользнувшись в ванной. У людей, думал он, всегда будут глаза, которые постепенно слабеют, ноги, которые утомляются, носы, в которых свербит, кишки, подверженные действию бацилл, и детородные органы, которые упорно напоминают о себе, пока не придет добродетельная старость. Дормэсу представлялось вполне вероятным, что, несмотря на «современный облик» тридцатых годов, по крайней мере еще несколько сот лет большинство людей будет по-прежнему сидеть на стульях, есть за столом из тарелок и читать книги, независимо от того, какие еще будут изобретены новые искусные фонографические аппараты, носить туфли или сандалии, спать на кроватях, писать вечными перьями той или иной системы и вообще проводить от двадцати до двадцати двух часов в сутки почти так же, как проводили они их и в 1930 году и в 1630. Он полагал, что ураганы, наводнения, засухи, молнии и москиты сохранятся так же, как искони живущее в человеке стремление к убийству, которое может заявить о себе даже в самом лучшем из граждан, когда, например, его возлюбленная идет танцевать с другим мужчиной.

И – самое фатальное и ужасное – Дормэс предполагал, что более ловкие, более умные и хитрые люди – безразлично, как их именовать – Товарищами, Братьями, Комиссарами, Королями, Патриотами или Друзьями бедняков или еще как-нибудь, – по-прежнему будут оказывать большее влияние на ход событий, чем их менее сообразительные, хотя и более достойные собратья.

Всевозможные взаимоисключающие Решения, разумеется, кроме его собственного, усмехался про себя Дормэс, бешено пропагандировались фанатиками и одержимыми.

Он вспомнил статью, в которой Нийл Кэротерс утверждал, что американским «подстрекателям» тридцатых годов предшествует довольно много бесславных пророков, которые считали, что они призваны поднять народные массы ради спасения мира, и притом немедленно, не останавливаясь перед насилием. Петр-отшельник, лохматый, безумный, вонючий монах, повел в крестовый поход для освобождения гроба господня (вещи символической) от «поругания язычников» сотни тысяч крестьян Европы. Они грабили и убивали в чужих деревнях таких же, как они, крестьян и в конце концов погибли от голода.

В 1381 году Джон Болл выступил в защиту раздела богатств; он проповедовал равенство состояний, отмену классовых различий, и то, что теперь назвали бы коммунизмом, а его последователь Уот Тайлер разграбил Лондон, и в конечном итоге испуганное правительство стало еще больше угнетать рабочих. А еще лет через триста кромвелевские методы пропаганды нежных прелестей Чистоты и Свободы выразились в том, что людей расстреливали, избивали, морили голодом и сжигали, а после него рабочие кровью своей заплатили за этот разгул кровавой справедливости.

Размышляя обо всем этом, стараясь выудить что-нибудь в мутном болоте памяти, которое у многих американцев занимает место чистого пруда истории, Дормэс смог прибавить еще и другие имена народных возмутителей, действовавших с самыми лучшими намерениями.

Марат, и Дантон, и Робеспьер, содействовавшие тому, чтобы управление Францией перешло от заплесневелых аристократов к надутым, мелочно скупым лавочникам.

И Уильям Рэндольф Херст, благодаря которому владеть золотым островом Куба стали вместо жестоких испанцев мирные, безоружные, любвеобильные современные кубинские политики.

Американский мессия мистер Дауи, с его теократией в Сион-сити, штат Иллинойс, где единственным результатом прямого руководства бога, осуществляемого через мистера Дауи и его, еще более вдохновенного преемника, мистера Волива, было то, что члены общины должны были воздерживаться от устриц, папирос и ругательств и умирать без помощи докторов, вместо того чтобы умирать с их помощью, и то, что на отрезке дороги, проходившем через Сион-сити, постоянно ломались рессоры у экипажей, следовавших из Эванстона, Вильметты и Виннетки, причем это могло быть с одинаковым успехом сочтено и богоугодным и богопротивным делом.

Сесиль Родс, мечтавший превратить Южную Африку в британский рай и фактически превративший ее в кладбище для британских солдат.

Все утопии, включая Брук Фарм, святилище болтунов Роберта Оуэна, Геликон-холл Эптона Синклера, которые заканчивались, как правило, скандалами, враждой, обнищанием, озлоблением и разочарованием.

Все поборники сухого закона, которые были так уверены в благодетельности своего дела, что были готовы расстрелять любого, нарушившего этот закон.

Дормэсу казалось, что единственным «подстрекателем», который строил прочно и надолго, был Брайхэм Янг, с его бородатыми капитанами-мормонами; он не только превратил пустыню Юта в земной рай, но сумел сохранить этот рай и извлечь из него выгоду.

Дормэс размышлял: «Да будет благословен тот, кто не мнит себя ни Патриотом, ни Идеалистом и кому не кажется, что он должен немедленно броситься и Сделать Что-то Ради Великого Дела, что-то важное и значительное, требующее уничтожения всех сомневающихся, истязаний, казни! Доброе, старое убийство – со времен убийства Авеля Каином – оно всегда было тем новым способом, к которому прибегали олигархии и диктаторы чтобы устранить своих противников».

В таком язвительном настроении Дормэс стал сомневаться в значимости всех вообще революций; он позволил себе даже усомниться в обеих наших американских революциях – в освобождении от власти Англии в 1776 году и в Гражданской войне.

Допустить хоть малейшую критику этих войн означало для редактора из Новой Англии то же, что для баптистского проповедника-фундаменталиста усомниться в бессмертии души, в божественном происхождении библии или эстетическом наслаждении от пения церковных гимнов.

«Неужели было действительно необходимо, – волнуясь, размышлял Дормэс, – четыре года безжалостно проливать кровь в Гражданской войне, а потом двадцать лет угнетать коммерческую жизнь Южных Штатов, чтобы сохранить Союз, освободить рабов и уравнять промышленность с сельским хозяйством? Было ли справедливо в отношении самих негров, так внезапно, без необходимой подготовки, дать им вдруг все права гражданства, так что Южные Штаты в целях самозащиты стали лишать их избирательных прав, линчевать и избивать? Не лучше ли было сделать, как с самого начала намеревался и планировал Линкольн: освободить негров без предоставления им права голоса, затем постепенно дать им основательное образование под опекой федеральных властей, так, чтобы к 1890 году они могли, не вызывая большой враждебности, принять участие во всей жизни страны?

Целое поколение и даже больше (размышлял Дормэс) самых крепких и самых храбрых было убито или покалечено в Гражданской войне или – а это, пожалуй, еще хуже – превратилось в болтливых профессиональных героев и приспешников политических деятелей, которые ради их голосов оставляли за ними все синекуры. Самые доблестные пострадали больше всего, потому что в то время как Джон Д. Рокфеллер, Д. П. Морган, Вандербильды, Асторы, Гоулдсы и все их друзья финансисты в Южных Штатах не были призваны на военную службу и оставались в теплых, сухих конторах, захватывая в свои сети все богатства страны, были убиты Джеб Стюарт, Стонуолл Джексон, Натаниэль Лайон, Пат Клеберн и благородный Джеймс Макферсон, а с ними, Авраам Линкольн.

Таким образом, после гибели сотен тысяч людей, которые должны были стать родоначальниками новых поколений американцев, мы могли показать миру, который с 1780 до 1860 года не уставал восхищаться такими людьми, как Франклин, Джефферсон, Вашингтон, Гамильтон и Уэбстер, только такие жалкие уцелевшие фигуры, как Мак-Кинли, Бенджамен Гаррисон, Уильям Дженнингс Брайан, Гардинг… и сенатор Берзелиос Уиндрип с его конкурентами.

Рабство было, как рак, и в те дни не знали иных средств, кроме кровавой операции. Не было еще икс-лучей мудрости и терпимости. Но идеализировать эту операцию, оправдывать ее и восторгаться ею было, во всяком случае, очень вредно, то был национальный предрассудок, который должен был привести впоследствии к другим неизбежным войнам – к войне за освобождение Кубы, за освобождение жителей Филиппинских островов, которых никак не устраивало качество нашей свободы, к Войне за прекращение всех войн.