Man and Boy, или История с продолжением - Тони Парсонс

— Расслабиться?! — сердито фыркнул папа, взглянув на нее, но потом все же решил подчиниться.

Он шлепнулся в треснувшее сиденье пластикового кресла и уставился в стену. У него под глазами образовались мешки цвета помятых фруктов. Пять минут спустя он все же вскочил и принес всем нам еще чаю. И тогда впервые отец, ожидающий новостей о внуке и нервно прихлебывающий чай, которого ему на самом деле совсем не хотелось, показался мне старым.

— Может быть, еще раз попробуешь позвонить Джине? — предложила мама.

Я не знаю, чего она ждала. Наверное, рассчитывала на то, что Джина сядет на первый же самолет и вскоре наша маленькая семья воссоединится раз и навсегда. Возможно, я и сам на это надеялся.

Но все без толку. Я отправился в приемное отделение и набрал номер Джины, но услышал только странное урчание японского телефона. Никто не отвечал.

В Лондоне была полночь, это означало, что в Токио восемь утра. Она должна быть дома. Если только уже не ушла на работу. А может, вовсе не приходила ночевать. Телефон продолжал настойчиво урчать.

Так оно все и должно было быть. Если бы я поговорил с Джиной, ее сила и здравый смысл наверняка пересилили бы страх и панику. Скорее всего, она вела бы себя, как мои родители. Или как я сам. Она спросила бы, что случилось, чем это грозит и когда мы будем знать все точно. Она выяснила бы, когда ближайший рейс на Лондон, и прилетела бы. Но я никак не мог до псе дозвониться.

Я повесил трубку, понимая, что она все равно не вернется. Мы уже слишком далеки друг от друга, чтобы когда-нибудь найти дорогу назад.

18

— Врач пришла за мной в пять часов утра. Я сидел в пустом кафетерии над чашкой давно остывшего чая. Увидев ее, я вскочил со своего места, словно ожидая услышать какие-то очень страшные слова.

— Поздравляю, — сказала она. — У вашего сына очень крепкая голова.

— У него все будет в порядке?

— Перелома нет, все снимки чистые. Но мы должны понаблюдать его еще несколько дней — это необходимо. Поймите, ведь на голову четырехлетнего ребенка пришлось наложить сразу двенадцать швов.

Я хотел, чтобы эта врач стала моим лучшим другом. Я хотел, чтобы мы раз в неделю вместе обедали и чтобы она жаловалась мне на все свои печали, связанные с системой государственного здравоохранения. Я бы ее внимательно слушал и при этом искренне старался проникнуть в тонкости всех ее проблем. Она спасла моего сына. Она была прекрасна.

— У него действительно все в порядке?

— Голова будет болеть еще несколько недель, и на всю жизнь останется шрам. А в остальном все будет в полном порядке.

— И никаких последствий?

— Ну, возможно, лет через пятнадцать это поможет ему завоевывать сердца девушек. Шрамы ведь украшают мужчину, не правда ли?

Я взял ее за руки и никак не мог отпустить их.

— Спасибо.

— Это наша работа, — улыбнулась она.

Я понимал, что смущаю ее, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов я отпустил ее руки.

— Можно мне его увидеть?

Пэта я нашел в дальнем конце палаты, полной ребятишек. На соседней кровати лежала пятилетняя девочка в пижаме с гордой надписью «Вся власть девчонкам», совершенно лысая, видимо, из- за химиотерапии. Родители находились тут же, рядом с ней: отец спал на стуле, а мама сидела в ногах кровати, глядя в лицо дочери. Я тихо прошел мимо них, понимая, что был не прав, когда так долго жалел самого себя. Нам еще здорово повезло.

Пэт лежал под капельницей, его лицо было такое же белое, как наволочка, а голова замотана бинтами. Я присел к нему на кровать, погладил его свободную руку, и он тут же распахнул глаза.

— Ты на меня сердишься? — спросил он, и я только отрицательно замотал головой, боясь говорить.

Он закрыл глаза, и в этот момент я вдруг понял, что справлюсь.

Я чувствовал, что до сегодняшнего вечера у меня ничего толком не получалось. Мне не хватало терпения. Я проводил слишком много времени в размышлениях о Джине и даже о Сид. Я плохо следил за Пэтом в парке. Всего это нельзя было отрицать. Но я знал, что справлюсь.

Возможно, это у меня получится не блестяще. Возможно, я запутаюсь в роли отца так же, как раньше сумел запутаться в роли мужа.

Но впервые мне стало ясно: то, что я являюсь мужчиной, а не женщиной, тут совершенно ни при чем.

В каждой семье есть свои легенды и предания. У нас в семье первая история с моим участием повествует о том, как собака выбила мне сразу все передние зубы, когда мне было пять лет.

Я играл с соседской немецкой овчаркой. Мы устроились за рядом торговых лавок, неподалеку от того дома, где жили. Пес, как сумасшедший, лизал меня в лицо, и мне это очень нравилось. Но потом собака разошлась так, что положила мне передние лапы на грудь и опрокинула меня на спину. Однако, падая, я умудрился повернуться и упасть лицом на асфальт. Зубы разлетелись во все стороны, кровь брызнула у меня изо рта, и моя мама отчаянно закричала.

Я смутно помню, как мы мчались в больницу и как изо рта вылавливали куски сломанных зубов, а кровь залила весь белый эмалированный лоток, стоявший у меня на груди. Но больше всего мне запомнилось, как отец настаивал на том, чтобы остаться рядом со мной. Это происходило как раз в тот момент, когда меня усыпляли наркозом.

Когда эту историю пересказывали у нас в семье, главной изюминкой было то, что я стал делать, когда вернулся домой с починенным ртом: я сразу набил его до отказа хрустящим картофелем.

Эта концовка очень нравилась моему отцу. Еще бы! Его сын вернулся из больницы с восемью крохотными пенечками вместо молочных передних зубов, но оставался таким крутым, что сразу же открыл упаковку чипсов. Но я совсем не был крутой. Просто мне очень нравились соленые чипсы. Даже если приходилось сосать их.

Теперь я понимал, что и мой отец был совсем не так крут, как ему хотелось бы. Кто же чувствует себя крутым, когда ему приходится отвозить своего собственного ребенка в больницу? На самом деле главной изюминкой в этой истории было то, что отец отказался оставлять меня одного в операционной.

Только теперь я понял, что он чувствовал, глядя на то, как его пятилетнему сыну дают наркоз, чтобы вынуть остатки поломанных зубов из десен и языка.

Должно быть, его охватил тот ужас собственного бессилия и беспомощности, который знаком только родителям больного или искалеченного ребенка. Теперь я совершенно точно понимал эти ощущения: как будто бы жизнь взяла его в заложники. Неужели я действительно начал смотреть на мир его глазами?

Отец стоял у главного входа в больницу и курил свою неизменную самокрутку. Вероятно, он был единственным в мире покупателем папиросной бумаги «Ризла», курившим не наркотики, а самый обыкновенный табак.

Он смотрел на меня, затаив дыхание.

— У Пэта все будет в порядке, — доложил я.

Отец выпустил изо рта облачко дыма.

— У него нет этого… как оно называется… скрытого перелома?

— Никаких переломов нет. Ему наложили двенадцать швов, и у него останется шрам, вот и все.

— Все?

— Все.

— Слава Богу, — сказал он и снова затянулся самокруткой. — А ты как?

— Я? Нормально.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Было бы неплохо хорошенько выспаться, так сказать, придавить часиков десять.

Когда я говорил со своим отцом, то иногда замечал, что перехожу на его язык. Неужели кто-нибудь еще, кроме него, до сих пор говорит о том, что нужно «придавить часики?»

— Я имею в виду другое: деньги-то у тебя есть? Мать сказала мне, что ты не возьмешься за эту работу.

— Не могу. Очень долгий рабочий день. Я буду возвращаться домой слишком поздно. — Я смотрел вдаль, туда, где за почти пустой автостоянкой начинало светлеть ночное небо. И пели птицы. Уже не было поздно. Было рано.

— Что-нибудь еще подвернется. Обязательно, — успокоил я его.

Отец достал кошелек, отсчитал несколько банкнот и протянул их мне.

— Зачем это? — спросил я.

— До тех пор, пока что-нибудь не подвернется.

— Все нормально. Спасибо, конечно, папа, но без работы я не останусь.

— Знаю. Люди всегда будут смотреть телевизор, так ведь? Я уверен, ты скоро что-нибудь найдешь. А это вам с Пэтом до тех пор.

Мой отец — величайший специалист по средствам массовой информации. Все, что он знает о телевидении, — это то, что в последнее время нет таких смешных передач, как раньше: «Башня Фолти», или «Шоу Бенни Хилла», или «Моркамб и Уайз»… И все-таки я взял банкноты, которые он мне протянул.

Раньше я бы разозлился из-за того, что взял у него деньги: разозлился на самого себя за то, что до сих пор нуждаюсь в его помощи, даже в таком зрелом возрасте, но еще сильнее рассердился бы на него за то, что он получает удовольствие от своей постоянной роли спасителя.