Структура современной лирики. От Бодлера до середины двадцатого столетия - Гуго Фридрих

Онтологическая схема а) уход от действительного

Мы не раз говорили об онтологической схеме Малларме. Это образует подлинную основу его позднего лиризма. Из незримой, непредставимой дали это ведет течение его стихов, вербально воплощая онтологический процесс. Схема привлекает внимание потому, что в самых различных текстах снова и снова повторяются основные акты, придающие простым мотивам, словам и образам масштаб, совершенно необъяснимый из них самих. Теоретические предпосылки можно отыскать в «Divagations» и в письмах. Мы не собираемся здесь анализировать данную схему – она интересует нас как симптом современности, а не как философская разработка. Ее оригинальность заключается в попытке дать онтологическое толкование знамениям новой эпохи – тщетной тоске по трансцендентности, беспокойству, психологическому разлому – и выразить все это в языке лирики. Однако необходимо заметить, что подобные философские претензии отнюдь не отнимают у лирики ее лирической сути. Благодаря своему исключительному мастерству Малларме смещает онтологическую схему и поэтическое слово в ситуацию вибрирующих тонов и смутной, запутанной таинственности, которая всегда в той или иной мере была присуща лирике.

Из разбора стихотворений в начале этой главы стало ясно, что один из поэтических актов Малларме – отстранение вещественного в негативный климат отсутствия. Здесь, прежде всего, отразилась тенденция выхода из реальности, знакомая по теориям Бодлера и поэзии Рембо. В данном случае те же самые духовно-исторические причины – мы их обсуждали в предыдущих главах. Прибавилось только нарастающее влияние литературы натурализма. Однако Малларме ищет причину более глубокую. Дереализация, на его взгляд, есть следствие онтологически понятого расхождения между реальностью и языком.

Многие программные предложения подтверждают его художественную цель. Например: «Изгони из твоей песни действительность, вульгарную действительность». В одном прозаическом фрагменте наблюдается следующий ход мысли: природа налична и конкретна, к ней можно прибавить только материальные изобретения, города, железные дороги; собственно свобода есть фиксация скрытых соотношений благодаря внутренней ориентации – она распространяется над миром и координирует мир; цель поэзии: «создать слово для несуществующего». Устранение позитивной реальности и эволюция креативной фантазии – один и тот же процесс, однако многочисленны его варианты. Мы уже упоминали о символике из области неорганического. У Малларме, равно как у Бодлера, металлы и драгоценные камни – знаки духовности, преобладающей над природой. В «Hérodiade» они эквивалентны жизнеубивающим ступеням, по которым восходит надменная девственница. Отсюда любовь Малларме к описанию драгоценностей и украшений в журнале «Последняя мода» – этот журнал он редактировал одно время. Однако более высокая степень дереализации достигается много раз упомянутым смещением вещественного к его негативному полюсу, а также уходом от языковой однозначности. В последнем случае весьма эффективен парафраз. Стилистическая воля Малларме, сжигающая реальность, соприкасается с тенденцией литературы барокко и ее французского ответвления – прециозности. И там и здесь цель парафраза – освобождение объекта от брутальной вещественности и от вербальных клише. Но Малларме к тому же использует парафраз, дабы растворить объект в качествах эмоциональных и проблематичных. Две строки из «Hérodiade» звучат так: «Зажги светильник, где воск при зыбком огне и в мимолетном золоте роняет чуждую слезу». Речь идет о свече. Однако ограниченная сущность объекта расплывается в символических аллюзиях: слеза, мимолетность, чуждость. Это образует подлинное содержание и относится не к свече, но к внутреннему состоянию героини и, далее, к основным темам Малларме.

Онтологическая схема б) идеал, абсолют, ничто

Желанию выхода из реальности соответствует стремление к идеалу. Иногда кажется, что Малларме следует платоническому способу мышления. Одну прозаическую фразу можно трактовать именно так: «Божественный замысел, благодаря коему существует человек, развивается в направлении от факта к идеалу». Эта направленность снизу вверх имеет, впрочем, совсем не платонический характер: здесь «идеал» (слово и без того очень неуловимое) отнюдь не обладает метафизической экзистенцией. Любые иные обозначения идеальности равным образом неточны. Только негативное приближение впервые дает точное понятие. Оно звучит: «ничто», le néant. Так был сделан дальнейший и крайний шаг в тот дисконтинуум, который мы при наблюдении над Бодлером назвали пустой, или тщетной трансцендентностью.

В нашу задачу не входит подробное описание дороги Малларме к понятию «ничто». Также мы оставим без внимания вероятные и трудно определимые реминисценции из немецкой философии (Гегель, Шеллинг, возможно, Фихте) и негативной теологии. Отметим лишь несколько примечательных пунктов. Любопытно, что с 1865 года Малларме вводит «ничто» в те строки своих стихотворений, где ранее аналогичные темы выражались такими субстантивами, как «лазурь», «сон», «идеал». В письме от 1866 года энергично сказано: «Ничто есть истина». Главный пояснительный текст к данной проблеме – уже упомянутый фрагмент «Igitur» (1869). Здесь представлена взаимодополняющая роль понятий «абсолют» и «ничто». Первое обозначает некую идеальность, в которой исчезают любые «случайности» эмпирического. Путь к абсолюту идет через абсурд (отметим и у Малларме появление одного из ключевых слов современности), через аннигиляцию привычного, естественного, жизненного. Абсолют, в силу своего определения, должен быть освобожден от категорий времени, места и предметности. При полном избавлении от данных категорий это называется «ничто»: таким образом, чистое бытие и чистое «ничто» совпадают (аналогично воззрению Гегеля). «Igitur», некто, – аллегорическая фигура текста – спускается к могилам у моря с флаконом, «содержащим капли ничто, которого еще нет в море»; он бросает игральные кости, и, когда они успокаиваются, время и все временное – жизнь и смерть – прекращается, остается лишь пустое, абсолютное пространство – «ничто».

Малларме слишком осторожен, дабы рассеиваться в рефлексиях касательно «ничто». Последуем и мы его примеру, только отметим эминентную роль отрицания в его лирике и настойчивость, с коей на одной из вершин новой поэзии было утверждено это самое негативное из всех понятий.

Конечно, необходимо предостеречь от возможного недоразумения: «ничто» Малларме не имеет ничего общего с каким-либо моральным нигилизмом. Это онтологическое понятие происхождения вполне идеалистического. Малларме убежден в недостаточности всех данных реальности. Подобную недостаточность испытывает только идеалистическая мысль. Но когда «идеально совершенное», по которому измеряется любая данность, вознесено в недоступность для любых определений и является чистой неопределенностью, тогда его должно назвать «ничто». Из набросков Бодлера о пустой, стерильной идеальности заимствовал Малларме для своей интерпретации «ничто» повелительную, всепоглощающую страсть высоты. Такова судьба новой художественной эпохи: нет веры и нет традиции, зато есть воля не только лишить высшее, высоту какого-либо содержания (как это делали Бодлер и Рембо), но радикализировать это высшее к «ничто». Нигилизм Малларме может пониматься как следствие работы духа, желающего устранить все реальные данности ради собственной креативной свободы. Своего рода идеалистический нигилизм. Он соответствует почти сверхчеловеческому решению продумать абстрактное, абсолютное как чистую (от всех содержаний освобожденную) сущность бытия и постараться приблизить к ней поэзию, в которой «ничто» актуализировано настолько, насколько это вообще возможно путем уничтожения действительного.

Онтологическая схема в) ничто и язык

Главное для Малларме – онтологическое отношение «ничто» к языку. Это экзистенциальный вопрос поэта. В его ответах чувствуется отзвук греческой идеи логоса, без которой немыслимо какое бы то ни было соприкосновение с греческим мировоззрением. Малларме, вполне возможно, обдумал и довел до конца определенные положения романтической теории языка – не зная, что в них так или иначе отразилась античная идея. В 1867 году он написал Казалису: «Я отныне безличен, я более не Стефан, которого ты знал, но способность духовного универсума к самосозерцанию и экспликации посредством того, что было моим «я». Абсолютная необходимость: универсум должен найти в этом «я» собственное свое бытие (identification)». Формулировка довольно туманна. Тем не менее смысл ясен: на место эмпирического «я» выходит безличное, «пункт», где «универсум» совершает духовное становление. Это дополняется фрагментом из 1895 года: «Метафизическая, замкнутая вечность испытывает страх перед своей сущностью, страх, непостижимый для человеческого сознания. Нашему роду (человечеству) выпала честь быть солнечным сплетением этого страха». Загадочная образность фрагмента резонирует с предложением из письма. В обоих случаях выражается сходная мысль: в человеке, пока и насколько он есть дух и язык, сосредоточено абсолютное бытие – здесь, и только здесь свершается духовное рождение подобного бытия. Абсолют, понимаемый как «ничто», зовет слово-логос (le verbe) – чтобы найти в нем чистую свою проявленность.