Великая степь - Виктор Точинов

Подъехали две машины — «уазик» и ГАЗ-фургон. Офицер в сопровождении пяти автоматчиков уверенно прошел к дежурному, уверенно протянул приказ за подписью Таманцева. Список из семи арестованных — их надлежало немедленно представить в штаб, пред светлы очи расширенного заседания.

Дежурный изучал бумагу дотошно, подозрительно рассматривал печать и подпись. Офицер (подполковник Боровец, битый волк, за плечами Афган, два ранения и контузия) ждал спокойно, даже чуть лениво. Автоматчики за дверьми дежурки переминались с ноги на ногу. Приказ сомнений не вызывал. Хотя мастеров по изготовлению очень похожих на настоящие бумажек у «орлят» не водилось, но оснащенный сканером компьютер нашелся.

— Забирайте, — решился дежурный. — Но я позвоню генералу, служба есть служба…

— Звони. Но приказ срочный, — равнодушно сказал Боровец. А как еще говорить с трупом? Если на коммутаторе что-то не сложилось, жить дежурному осталось несколько секунд.

— Ч-черт… — дежурный потряс аппарат, подул зачем-то в трубку. — Опять связь накрылась… Ладно, выводите пока, я с другого телефона попробую…

— Попробуй, — сказал Боровец, дозволяя мертвецу пожить.

Аппарат был исправен, лишь отключен от линии, тоже вполне работоспособной — дежурный бутафорил.

…Тринадцать человек — шестерка Боровца и семеро арестованных — почти пересекла двор гауптвахты, почти дошла до машин (не зная, что оставленного в фургоне резерва уже там нет, а есть совсем другие люди). До машин оставалось три десятка шагов, когда ожил динамик: «Стой! Бросай оружие! Лицом в землю!»

Этот объект и эта задача считались у «орлят» важнейшими. Здесь были лучшие. И, оказавшись в полушаге от успеха, пошли на прорыв. Тишину прошили очереди — первые выстрелы путча.

Закончилось все быстро, затевать из такой позиции скоротечные огневые контакты стоило с гауптвахтовскими вертухаями — но не с бойцами Отдела…

…Раненый в обе ноги Боровец рванул чеку прижатой к животу гранаты — когда увидел, что даже плен не светит, что их хладнокровно расстреливают, что даже прихватить с собой никого не удастся. Двоих его бойцов (не считая повязанных в машинах) взяли — но оба были тяжелые. Из освобожденных арестантов не уцелел ни один — помимо перекрестного автоматного огня, персонально по ним работал Лягушонок из своей старой, но надежной СВД.

6

Тогда же. Ставка Нурали-хана.

Байнар катался по земле, бешено грыз зубами сыромятные ремни, стянувшие руки и грудь. Ремни были крепчайшие, но на них оставались глубокие следы — окровавленные. Нурали казалось, что дважды он слышал треск ломающихся зубов.

Хан подумал, что беседовали с сыном вовсе не онгоны, не духи битвы. И вселились в него, и завладели душой — тоже не они. Больше похоже на всегда голодных и всегда вредящих людям демонов земли, что сродни Драконам Карахара. И значит, когда Байнар самовольно поднял всех воинов левой руки и попытался начать запрещенную отцом атаку — кто выиграл бы, не успей вмешаться верные люди, включенные отцом в свиту молодого углана? Кто? Карахар? Или демоны, пьющие проливаемую на землю кровь — и не способные насытиться?

Нурали не знал ответ.

Но почти одновременно с выбранным Байнаром (нашептанным демонами?) моментом атаки что-то происходило внутри крепости пришлых аскеров. Нурали слышал слабые отголоски Стрел Грома. Демоны и Карахар гневались, что хитрость их не удалась? Что лучших воинов хана вырвали из их хищной пасти?

Это хорошо. Гнев лишает разума всех — и людей, и демонов. Нурали не верил, что чужаки высунутся в степь, под кончары и дротики-джериды [7]. Но, скорее всего, уже оттянули силы от не сработавшей ловушки, от водозабора (Нурали называл его Шумящим и Пьющим Воду). Оттянули, когда поняли, что тело Байнара связано и не подчиняется плененному ими, демонами, разуму.

А хан исполнит свой прежний план — ударит именно туда. Силами пяти сотен. Готовый ввести в прорыв всю орду — если таковой наметится. Если нет — есть другой способ попасть в крепость. По озеру, по мелководью Соленой Воды. Для подобного случая доставлен издалека, из предгорий старик-отшельник. Годы одиночества научили его языку чешуйчатых гадов — Нурали сам вчера видел, как свежепойманные в степи змеи исполняли команды хитрого старца… Ни один айдахар, послушный отшельнику, не должен тронуть воинов Нурали, если ночью, неслышными тенями они обойдут вброд стену…

Но хан и сам пока не знал, отдаст ли приказ на ночную атаку. Проба сил будет вечером. Но — чуть позже. А сейчас…

— Унесите его в шатер, — сказал хан. — Не развязывайте. Призовите жрецов Тенгри-Ла, пусть попробуют освободить душу Байнара от демонов.

Лицом углан левой руки на человека уже не походил — глаза закатились, слепые белки смотрели в никуда со страшной маски из грязи и кровавой пены.

Жрецы не помогли — Байнар умер. Очень скоро после того, как не смог исполнить приказ не то онгонов, не то демонов земли. Умер просто — перестал дышать.

7

Пальба на гауптвахте эхом прокатилась по Девятке — почуяв неладное, заговорщики, ломая хитроумные планы, экспромтом перешли к активной фазе.

Многого натворить не успели, прикрывали их плотно. Но жертвы были — и не только среди мятежников. Кончилось все и везде быстро, затянувшись надолго лишь в одном месте — десяток путчистов пробился к котельной. Укрывшись за толстенными стенами, отстреливались и угрожали взорвать опреснитель (не имея, впрочем, взрывчатки). Через два часа сдались под гарантии жизни.

Что интересно, капитан Каюмов, обязавшийся повести самую боеспособную роту девяносто пятой части на штаб — на бэтээрах, с оружием, под предлогом защиты от мятежников, капитан Каюмов от участия в путче уклонился. Не явился, как князь Трубецкой на Сенатскую. В этот день его не могли отыскать ни соратники-путчисты, ни, позже, Отдел… Как выяснилось, окопался горе-декабрист у свежеснятой подруги — буфетчицы офицерского кафе, мало кому отказывающей. У нее Каюмов и провел весь путч. В состоянии, именуемом в протоколах «сильным алкогольным опьянением».

Прав был Гамаюн — оперетка.

8

17.38. Крыша сорок пятого дома.

— Колись, — сказал лже-черпак лейтенанту Старченко. Сказал равнодушно и спокойно, без надрыва, без истерики — иногда экстренное потрошение проводят именно в такой, сухой манере. И добавил, кивнув головой в сторону края крыши:

— Слышишь? Твоих дружков кончают. Вещай быстрее, кто из ваших в штабе, при генерале отирается. Если мне сейчас сообщат, что кто другой раскололся… С крыши тогда пойдешь не ногами по лестнице. Напрямую, головой вниз.

Лейтенант, судя по жестам и дергающимся губам, горел желанием рассказать всё и немедленно. Но не мог. Речевой аппарат заклинило. Словесный запор. А запах и растущее на брюках пятно свидетельствовали, что с лейтенантскими сфинктерами процесс произошел обратный.

Зато не молчал Щука.

За несколько минут у него прошел шок и рассосалась боль от удара. На гражданке ему приходилось попадать за разные грешки в кутузку и он свято следовал кодексу блатной чести: от всего отпираться и никого никогда не закладывать.

К тому же что, собственно, им могли предъявить? Попытку выбрать более удобную точку для пулемета? Несколько плюх, выданных черпаку и пару раз приданное ему же ускорение ударом ноги под копчик?

Понятно, конечно, что черпак совсем не черпак, просто выглядит моложаво. А сам из тех, кто с формой Отдела даже в жару не снимает чеченку с прорезями — и врет домашним, что перекладывает бумажки при штабе… Ну и что? По всей форме ведь не представлялся. Назвался черпаком — получай, что положено.

Все это Щука и озвучил — весьма экспансивно, на матерном диалекте живого великорусского языка. Заодно настоятельно посоветовал лейтенанту Старченко засунуть язык в задницу — и держать там до полного выяснения обстановки. На Старченко его речь возымела некоторое действие — за бегающими глазами начала читаться работа мысли. В самом деле, не на таком уж горячем их прихватили…

Склонившийся над лейтенантом лже-черпак даже не повернул голову на яростную тираду второго пленника. Пистолет в руке дернулся словно сам собой. Неприцельный, казалось, выстрел раздробил Щуке коленную чашечку. Пуля в ПМ оказалась непростая — или залитая ртутью, или надпиленная крест-накрест. Далеко в стороны полетели клочки ткани, осколки кости, кровь и что-то еще мерзко-красное.

Матерные выкрики Щуки сменились истошным воем. Старший сержант извивался всем телом, не то стараясь дотянуться до рваной раны скованными за спиной руками, не то пытаясь найти и принять наиболее безболезненное положение.