В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

Однако за вспыхнувшим вдруг раздражением он почувствовал странную нотку облегчения. Были такие ответы, которые он бы мог проговорить куда свободнее, если бы Рут при этом уютно и покойно сидела в плюшевой капсуле своего лимузина — где-нибудь подальше отсюда. Он представил себе, как она то опускает голову в бархатной полудреме, то опять вздергивает ее вверх, пока машина скользит по бесконечным улочкам с односторонним движением. Есть в лимузинах что-то неостановимое.

— Через двадцать минут, — сказал Слава.

Лучи света колоннами спускались из кромешной тьмы студийного потолка. Техник откинул голову, прикрыл глаза рукой и ткнул пальцем куда-то в самый верх светящейся колонны. Та послушно заколебалась и исчезла. Сол проводил его жест взглядом.

Высоко-высоко, возле дырчатого потолка, свисали с порталов черные металлические фонари, как летучие мыши. По команде снизу они то складывали, то расправляли крылья, заставляя водопад электрического света меняться. Прищурившись, Сол разобрал наверху, во тьме, карабкающиеся по металлическим конструкциям человеческие фигурки. Свет усилился, потом начал пульсировать.

— Это Макс, — сказал оказавшийся тут как тут Слава.

Человек поднял руку, поприветствовав кого-то в самом дальнем конце студии.

В глазах у Сола плавали раскаленные отпечатки юпитеров. Он увидел, как с другой стороны, сквозь суетную мешанину затухающих вспышек, идет ведущий. Белые, желтые, янтарно-красные. Потом они погасли, и появилась знакомая фигура.

Когда он впервые услышал о Максимильене Фоше, тот был мало кому известным обозревателем и сотрудничал с отделом культуры «Пари-суар». И во время бурных дебатов по поводу первой своей книги Сол ответил отказом на его просьбу дать интервью — как и на множество других подобных просьб. Несмотря на это, Фоше написал-таки заметку о «деле Мемеля». Вполне благожелательную, насколько запомнилось Солу. С тех пор, кажется, прошло бог знает сколько времени. Теперь Макс Фоше был куда популярнее большей части тех людей, которых приглашал к себе в студию. Каждый четверг в восемь часов вечера его лицо смотрело с экранов телевизоров из конца в конец страны. Волосы он зачесывал назад и то и дело пробегал по ним пальцами, когда слушал очередного своего гостя. Он был очень похож на одного итальянского пианиста, на выступление которого Сол как-то раз ходил в Вене и чьей фамилии с тех пор так ни разу и не сумел вспомнить.

Время от времени Солу приходилось встречаться с Фоше. Критик кивал ему на открытии какой-нибудь галереи или махал рукой в ресторане и подходил к столику. Внимание Фоше было лучше любой рекламы, посетители ресторана принимались бросать на него как бы случайные взгляды или же смотрели прямо, ничего не стесняясь, и постепенно между столиками прокатывалась легкая рябь узнавания: «Это поэт, тот самый, что…», или иначе, если они принадлежали к более младшему поколению: «Помнишь, в школе читали его поэму?» Кто-то выуживал из памяти полузабытую цитату, застрявшую там со школьных времен. Такое же чувство возникало у него по отношению к застенчивым студентам, которые иногда подходили к нему в кафе, или к психам, которые объявлялись на пороге его квартиры, или к письмам, которые он получал по почте — на незнакомых языках, страница за страницей текста, совершенно нечитаемого, за исключением старательно, по буквам переписанных цитат. Кому они писали, с кем пытались поговорить? Ему уже сорок девять. Строки, которые они цитировали, были написаны полжизни назад. Мальчик, который заполз когда-то во тьму пещеры, выбрался оттуда совсем другим существом. Его жизнь давно перестала быть жизнью, записанной в этих строках, а сам он давно перестал быть тем человеком, который эти строки написал: именно эти строки и сделали его другим. Много лет тому назад он убил человека. Тот человек все равно умер бы. Но он убил его.

Об этом речи не будет. Не будет речи о «деле Мемеля». Если его об этом спросят, он просто встанет и выйдет вон, что бы там ни подумала про себя Рут. Она приехала, чтобы снять по его поэме фильм. Он приехал ради нее. А не по собственной воле.

Сол смотрел, как на другом конце студии Фоше делает последние приготовления. Маленькая вселенная помощников и ассистентов вращалась вокруг него, дотрагиваясь до его плеча, подхватывая под локоток, нашептывая на ухо. Курсировали по рукам папки с зажимами, на креслах вешались ярлычки. Один из помощников поднес маленькое зеркальце, Фоше поводил головой вправо-влево — и удовлетворенно кивнул.

К ним подошла молодая женщина и представилась ассистентом продюсера. Она пригласила Сола пройти с ней в другой конец студии и, пока шла, разговаривала с ним через плечо. По залу на бесшумных резиновых колесах подкатывали камеры — поближе. По бетонному полу змеились толстые черные кабели, через одинаковые интервалы прихваченные клеящейся пленкой. Все они сходились к озерцу света, где возле низенького столика стояли друг напротив друга два стула. Фоше уже свой занял. Ему как раз цепляли к лацкану микрофон. Провод аккуратно пропустили под пиджаком, вывели сзади и подсоединили к приземистому ящичку, ощетинившемуся другими такими же штекерами и проводами. Ведущий встал, чтобы обменяться рукопожатием: сначала со Славой, этак походя, потом с ним.

— Это большая честь для меня, мсье Мемель, — начал Фоше, пока ассистенты возились вокруг Сола, — Слава уже сказал вам, что мадам Лакнер задерживается? Это наша вина. Нужно было предусмотреть возможные задержки. Но вы здесь, и это, между нами, самое главное. Чтобы вы прервали свое молчание именно здесь, — Он обвел рукой студию, похожую на ангар, — Для нас это важно.

Фоше говорил и говорил, легко и плавно. Сол понял: ведущий просто пытается заранее снять возможное напряжение. Он отогнал непрошеную мысль о том, что все это неправильно, что Рут здесь нет, что он и понятия не имеет, о чем ему хотелось бы поговорить, потому что он уже успел сказать слишком много, давным-давно, другому такому же вкрадчивому человеку, что ему следовало бы просто взять и выйти вон из этого круга света, из этой студии. Договоренности, над которыми так долго и упорно трудился Слава, не будут стоить ровным счетом ничего, как только его лицо появится на миллионах телеэкранов. Что тогда помешает Фоше задать любой удобный лично для него вопрос?

А потом он увидел, что у техника, который возился с проводками от микрофона, из кармана куртки торчит потрепанный томик его стихов и что служители Фоше, вместо того чтобы самозабвенно взирать на истинного бога этой управляемой вселенной, повелителя искусственных света и тьмы, украдкой приглядываются к нему. В статьях, посвященных ему и его творчеству, слово «затворник» встречалось слишком часто. И не соответствовало действительности. На каком-то из невидимых отсюда мониторов включили звук, и взрыв шума сбил его с мысли. Кто-то велел приглушить огни. Пошла знакомая музыка. Маленькие красные лампочки замигали в темноте, окружившей тот островок желтоватого света, который удерживал их здесь и сейчас, его и Максимильена. Кто-то произнес: «Пять секунд». Слишком поздно.

«Эберхардт». «Профессор Якоб Фойерштайн». При первом же упоминании о любом из них встать и выйти вон. Ну, Рут, удружила.

Тусклый свет понемногу разгорелся до полноценной электрической зари. Фоше развернулся лицом в точку, расположенную где-то слева от Сола, и начал говорить:

— Самые болезненные раны мы наносим себе сами. Что случилось с человечеством между тысяча девятьсот тридцать девятым и сорок пятым годами? Мне доводилось общаться со многими из величайших художников нашего времени, здесь, в этой программе, и тема эта — вне зависимости от того, выходила наша беседа непосредственно на нее или нет, — во многих случаях оставалась одной из ключевых. Что мы натворили? Как это вообще могло случиться? И сегодня у меня в гостях человек, которого многие из нас считают истинным хранителем нашей памяти — и наших сомнений. А также и ответа на эти сомнения, который, может статься, скрыт за сложной логикой и густой образностью самого известного и самого выдающегося из его произведений. В пятьдесят первом году поэма «Die Keilerjagd», или «La Chasse au Sanglier» увидела свет в одном маленьком венском издательстве. Написана она была при весьма необычных обстоятельствах никому не известным поэтом по имени Соломон Мемель. Основанная отчасти на мифе об охоте на Калидонского вепря, отчасти на событиях, которые случились с ним самим в годы войны…

Анализ стиля Фоше — плевое дело, подумал Сол, пока интервью шло своим чередом. «Может быть» использовалось для того, чтобы прощупать почву там, куда он собирался сделать следующий шаг. Встретив сопротивление, он отступал за «Можем ли мы согласиться с тем, что?..» Резкое возражение тут же вызывало на свет божий «Впрочем, это вопрос сложный» — и смену темы. Они танцевали вдвоем и более или менее попадали в такт.