Мир юных - Крис Вайц

– Нравится, Ум? – спрашиваю я.

Он смотрит на меня, но не отвечает. Оборачивается к продавщице.

– Почему так дорого?

Продавщица. А ты погугли. Пару недель назад один пацан пообещал скупить все «Лего». Дал серьезный залог. Это я для него придерживаю. Хочешь себе – перебей его цену.

На прилавке куча всякой ерунды: дешевые пластмассовые игрушки; суперобучающие деревянные прибамбасы, сделанные в каком-нибудь Вермонте, – в них ни один ребенок играть не захочет.

За десять деталек «Лего» цена явно зашкаливает. Но Умник все равно их берет.

Я. Зачем они тебе?

Умник. Пока не знаю.

С шопингом покончено, и у нас еще осталось несколько сотен баксов. Ратсо предлагает отпраздновать.

Питер. Я бы выпил.

Джефферсон кивает. Я-то думала, после победы над Рыжим он возгордится – мальчишки после драки обычно жутко хвастаются, только об этом и болтают. Но Джефф выглядит грустным и раздраженным, как после проигрыша любимой баскетбольной команды. Может, из-за того, что нам не по карману купить ему новую винтовку?

Ратсо обещает отвести нас в необычное место. Вверх по лестнице из главного зала, в боковой проход, еще ступеньки. Суем деньги амбалам с прелестными полуавтоматами «Хеклер и Кох» наперевес, и те пропускают нас за потрепанный бархатный канат. Входим в заведение, которое, если верить Ратсо, сто лет назад служило офисом какому-то богачу.

– Дамы и господа, – объявляет Ратсо. – «Апартаменты Кэмпбелла»!

Парниша Кэмпбелл жил на широкую ногу. Деревянные панели на стенах, высокий потолок с расписными балками, уютные кожаные диваны. Кто-то поддерживает тут порядок – все выглядит как раньше, если не считать посетителей-тинейджеров. Из колонок играет музыка. Они подсоединены к маленькому красному генератору; его выхлопная труба выведена наружу через отверстие в большем решетчатом окне. Куча народу, все пьют, танцуют, курят.

Тут даже официанты с официантками есть! Почти преапокалипсис.

– Так-то лучше, – одобрительно кивает Питер и идет заказывать выпивку.

Ратсо с открытым ртом уставился в потолок.

Я. Симпатично тут.

Ратсо. А то! Я сюда всех клиентов высокого ранга вожу.

Я. Высокого ранга?

Ратсо (смущенно улыбается). Если честно, меня они с собой внутрь не брали.

Я. Ну, сегодня же ты с нами, чародеями с Вашингтон-сквер.

Ратсо (оправдываясь). Это не я придумал.

Какие-то ребята, которые видели бой, уступают нам угловую кабинку. Они приветственно поднимают руки, и Джефферсон неохотно дает шлепнуть себя по пятерне.

Возвращается Питер вместе с симпатичным подтянутым парнем в белой рубашке и черном галстуке; в руках у официанта – поднос с мартини.

Я. Мартини?! Честно, Питер?

Питер. Хорош ныть, женщина. Когда еще тебе удастся выпить приличный коктейль? (Поворачивается к парню с подносом.) Это – Доминик. (Имя произносится многозначительно.) Доминик, это – ребята. Доминик готовит лучшие коктейли во всем Манхэттене. А может, и во всем мире.

Питер вечно несет такую чушь, любит интриговать. «Это – Донна. Донна – художница-авангардистка».

Доминик (кивает). Други мои, если что понадобится – зовите.

Он плывет к бару, но сначала стреляет глазками в Питера.

Други мои?!

– За Пифию и Джефферсона. – Я поднимаю бокал. – Вы наши Гарольд и Кумар, боги насилия.

Все, кроме Джеффа, поднимают бокалы.

Джефферсон. Пить за себя самого – плохая примета.

Я. М-м, ладно. Тогда… за насилие. В хорошем смысле слова.

Дзынь-дзынь-дзынь. Джефферсон заявляет, что чокаться надо, глядя человеку в глаза, поэтому процедура немножко затягивается. Мы таращимся друг на друга и хихикаем. Дзынь! Наши с Джеффом бокалы звенят. Глаза у него грустные и влажные.

Мартини я пробую первый раз. На вкус, как прокисший компот.

Я. Гадость. Оно такое и есть?

Питер (причмокивая). Именно.

Пифия отпивает, закашливается, выплевывает все на пол. На нас косятся – типа, что за варварство? Так непривычно – настоящий ресторан, где соблюдают правила этикета. Просто вынос мозга. Я еще Базар не переварила: тучи людей, деньги, покупки. Мне-то казалось, это все в прошлом.

Пифия никак не может откашляться, я хлопаю ее по спине, усаживаю на место.

Я. Ну, Тайсон, колись. Как дела у вас с Умником?

Пифия. Дела?

Я. Ага. Вы с ним, значит, вместе? Или как?

– Он вон там. – Она делает большие глаза и кивает в сторону большого мраморного камина.

Возле него стоит Умник и заинтересованно крутит ручку старого металлического сейфа.

Я. Ладно, проехали.

Пифия. А! Ты в этом смысле «вместе»… (Задумчиво.) Он со мной общался.

Я. Чего?

Пифия. Общался. Даже когда я была ИТК.

Я. Что за ИТК?

Пифия (с улыбкой). Иммигрант только с корабля. Когда мы с родителями переехали сюда из Китая, со мной никто не разговаривал.

Я. Умник не общается ни с кем, только с Джефферсоном и Ва… только с Джефферсоном.

Пифия. А со мной общается.

Я. Ух ты. А тебе он… короче… нравится?

Она смеется – будто солнышко из-за туч выглянуло. Никогда не видела, чтобы Пифия смеялась. Или я не замечала? Она трясет головой, но широкая улыбка не стряхивается.

Я. Он тебе нравится!

Пифия только трясет головой.

Пифия. А я ему нравлюсь, как думаешь?

Я. Мысли Умника – для всех тайна. По идее, должна нравиться.

Пифия (поднимая бокал). Ганбей.

Это, надо полагать, значит «ваше здоровье». Она морщится и пьет. Я делаю то же самое.

Питер таки придумал, за чем снова обратиться к Доминику – за новой порцией мартини. Вместе с напитком Доминик приносит жареный рис с голубятиной и жевательное печенье с шоколадной крошкой. Оно уже, конечно, не особо жевательное, но я все равно чувствую себя на седьмом небе. Аристократично!

Когда я доедаю десятую печеньку, напротив с угрюмым видом усаживается Джефферсон и опирается спиной о стену.

Я. Круто ты выступил на ринге. Заслужил титул чемпиона.

Он трогает клейкую ленту на брови.

Джефферсон. Повезло.

Хмуро отпивает мартини.

Я. Не нравится мартини?

Джефферсон. Место это не нравится.

Я. Чувак, да поживи ты немножко.

Джефферсон (фыркает). Девиз нашего времени. «Поживи немножко».

Я. Ты понимаешь, о чем я. Ты выиграл. Мы типа разбогатели. Затарились. В бар вот пришли, и никто про возраст не спрашивает, наливают. Хорошо ведь. Наслаждайся.

Джефферсон. Я выиграл потому, что жутко избил ни в чем не повинного человека. А этот бар? (Оглядывается.) Как только жизнь становится чуть спокойней, люди начинают копировать то, что было раньше. Бархатные канаты. Мордовороты. Официанты. Жалкое зрелище. Будто по-другому нельзя. Одно и то же. Сильные поедают слабых.

Мелькает воспоминание об ужине в библиотеке.

Я. Думаешь, где-то лучше? Может, в Европе не жизнь, а сказка, а? Так поехали туда!

Джефферсон. Скорее всего, везде то же самое. Все косят под одну гребенку.

Я. А ты о чем мечтаешь? Об утопии?

Джефферсон (пожимает плечами). Чем плоха утопия? Что мы теряем?

Глотаю еще мартини. Кислятина. Но она что-то делает с моими мозгами, отпускает мысли в свободное плаванье и ведет их прямо в рот. Я никогда не говорю о прошлом.

– Хочешь сказать, если б у тебя появилась возможность вернуть все, как было, ты бы ею не воспользовался?

– Я бы, конечно, хотел, чтобы люди остались живы. – Он морщится. – Вернуть маму и… И Вашинга. Но прошлое устройство мира – что в нем хорошего?

Я. Нормальная еда. Интернет. Вода в кране. Кофе!

Джефферсон. А тебе ничего не казалось тогда неправильным?

Я. Казалось, конечно. Многое. Однако правильного было больше.

Джефферсон. Ты вечно жаловалась.

Я. Не понимала, как много могу потерять.

Джефферсон. Войны. Расизм. Меркантильность. Религиозные фанатики.

Я. Ты что, за конец света?

Джефферсон. Он только тогда конец, когда не веришь в будущее.

Я. Не верю. Нет у нас будущего.

Слова прозвучали неожиданно резко, как удар, и словно даже приобрели другой смысл. Вроде: «И у нас с тобой тоже будущего нет». Во всяком случае, Джефферсон их воспринял именно так.

Не знаю, а может, я это и подразумевала? Не знаю.

Джефферсон. Угу. Ясно.

Мне хочется оправдаться, объяснить, что я имела в виду, а что – нет. Но… как? Не смогу.

Ратсо. Здорово? Здорово, я вас спрашиваю?