Город, где стреляли дома - Илья Афроимов

Кто-то дернул Жуковского за плечо. Он инстинктивно схватился за пистолет, но тотчас опустил руку. Рядом стоял Кандин.

— Идут две бестии. Одна из них Федюшина.

— Федюшина! — повторил Жуковский.

Лена Федюшина и Феня Рыбкина подходили к домику Брылевой, совсем не думая об опасности.

Из дома выносили гроб. Толпа заколыхалась. Подруги потеряли друг друга из виду. Лену схватили:

— Ты арестована. Следуй за нами.

Она попыталась нырнуть в толпу, но агенты держали ее крепко.

Допрашивали в тот же день. Жуковский расхаживал взад и вперед по комнате, в его глазах сверкала злоба, ноздри раздувались.

— Где ты встречалась с Марковым?

— Я его не знаю.

— Кто с тобой шел на похороны?

— Какая-то женщина, я ее видела первый раз, — Лена произнесла эту фразу, как заученный урок.

Жуковский на секунду замер, потом схватил девушку за плечо и затряс изо всех сил:

— Говори о своей шайке!

— Я не пойму, о чем вы меня спрашиваете?

— Завтра ты будешь болтаться на веревке, если не заговоришь.

Лена всхлипнула и прижала к мокрому лицу рукав платья. Жуковский считал, что он близок к цели.

— Я отправлю тебя в тюрьму, и ты сутки можешь думать. Ровно сутки и не больше!

В тюремной камере Лена со страхом ждала нового допроса…

«Почему молчат!»

В управу вошла Мария Рогова. Нахально придвинув к шефу тайной полиции свое рябое лицо, она принялась докладывать:

— На нашей улице усач один живет. Из коммунистов. Степанов его фамилия. Часто гостей принимает, и, думается мне, лесных.

— Каких? — Жуковский от неожиданности вскочил. — Ты не брешешь?

— Чтоб меня гром побил, если вру! Он на заводе Осоавиахимом командовал, такой активный был.

Через несколько минут Кандин и Газов в сопровождении группы агентов выехали на улицу Третьего июля. Ворвавшись в квартиру Степановых, Кандин скомандовал:

— Руки вверх, большевики!

— Кого вы имеете в виду? — спокойно проговорил Яков Андреевич. — Здесь живут двое пожилых людей.

— Знаем мы вас…

Агенты вверх дном перевернули дом: ломали пол, разбивали мебель, вспарывали подушки.

— Господа, осторожнее, — умоляла Анастасия Антоновна.

— Не беспокойся, бабка, — хохотнул Байдуков. — На том свете и без приданого обойдешься.

Обыск длился часа два. Кандин нервничал, рыча на агентов. Вдруг с чердака донесся торжествующий вопль. С лестницы скатился Байдуков, он держал маленький браунинг.

— Под стрехой нашел! Ишь, куда запрятал!

Кандин презрительно поглядел на Якова Андреевича.

— Твое оружие, усач?

— Наверное, ребятишки спрятали.

— Я тебе покажу… ребятишки, — Кандин отрывисто приказал: — В тюрьму! Обоих!

Как хищники, почуявшие крупную добычу, слетелись в тюрьму фон Крюгер, начальник СД Бунте, Жуковский. Из абвера доставили Лену.

— Ты знаешь ее? — спросил Жуковский Якова Андреевича.

— Видел раз, но где — не помню.

— Верните ему память! — крикнул агентам Жуковский.

Три немца из СД и два агента увели Якова Андреевича в комнату пыток. Через полчаса под ноги Жуковскому бросили окровавленное тело. Жуковский театрально наступил на него.

— Кто твои сообщники, отвечай!

— Мне нечего говорить.

На следующий допрос Якова Андреевича привели вместе с женой.

По-собачьи ощерясь, Жуковский сделал агентам знак. На глазах Якова Андреевича они принялись избивать Анастасию Антоновну. В ответ на упрямое молчание загоняли под ногти иголки.

Яков Андреевич не выдержал.

— Что вы делаете! Звери!

Тогда палачи взялись за него. Бритвой вырезали на спине полосы кожи.

Анастасия Антоновна и Яков Андреевич вдруг затихли.

— Уже? — встревожился Жуковский.

Начальник СД, увидев, что Жуковский зашел в тупик, поспешил ему на помощь. Пытать арестованных было бессмысленно — они были очень слабы.

— В карцер! — заорал Бунте. — К крысам!

— Бесполезно! — мрачно высказался Крюгер. — Этих не исправишь ни огнем, ни железом, ни крысами.

Усталым и разбитым Жуковский приехал домой. Завалился в постель, но уснуть не мог. «Почему они молчат? Почему?»

Его охватил страх.

Необыкновенный следователь

Замотин, кряхтя, поднялся с табурета и рукояткой нагайки открыл форточку. Потянуло холодком. Лена Федюшина зябко поежилась.

— Итак, — бас Замотина разорвал тишину. — Я не собираюсь тебе потакать, как Жуковский. Выкладывай, кто в твоей компании?

— Я ж никого не знаю, — робко выговорила она.

— Говори, сука… — Он замахнулся нагайкой, но не ударил.

Лена еле стояла, ноги от страха сделались совсем чужими.

Вялым движением Замотин взял стакан, налил из фляги спирт. В это время в коридоре послышались шаги. Следователь насторожился. Он поспешно накрыл стакан фуражкой.

Вошел Артур Доллерт. Расставив ноги и заложив руки за спину, он уставился на подпольщицу. Лена не выдержала взгляда, закрыла лицо руками, разрыдалась.

— У вас такой смуглый цвет кожи, вы, наверное, дружите с солнцем? — вежливо спросил Доллерт.

На Лениных щеках выступил легкий румянец. Она совсем не ожидала услышать такой вопрос. Посмотрела на немца с надеждой. Несколько мгновений длилось молчание, наконец, Лена собралась с духом и выговорила:

— Я целый месяц не видела солнца.

— Ты его вообще больше не увидишь, если будешь отпираться, — вставил Замотин.

Доллерт перебил его.

— Не бойтесь, мой коллега не причинит вам зла. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Пройдемте.

В кабинете Доллерт пригласил Лену сесть.

— Есть хотите?

Лена промолчала, удивляясь странному вниманию к ней. Доллерт усмехнулся, открыл дверь и что-то крикнул. Вскоре появился солдат, он нес сладко пахнущее блюдо с мясом. После недолгого колебания Лена с жадностью набросилась на еду.

Доллерт долго расспрашивал Лену о том, как жила до войны, сколько зарабатывала, какая мебель была в ее квартире. Лена терялась в догадках: кто этот странный немец? Может, хочет купить ее тарелкой мяса?

Доллерт рассказывал и о себе. Он родом из Риги. Мать латышка, отец немец. Окончил Рижский университет, по образованию юрист. Знает европейские языки.

Провожая Лену в камеру, он сказал ей, словно оправдываясь:

— Служба обязывает меня считать вас арестованной.

Доллерт все чаще и чаще вызывал Лену на допросы. Но их по существу не было. Вели самые разные разговоры.

В камере о старшем следователе шли бесконечные споры. Иванов предполагал, что Доллерт либо подпольный коммунист, либо отъявленный мерзавец. Сафонов считал его социал-демократом. Батюков вообще не верил в доброту врага. Во всяком случае Доллерт был загадкой абвера.

Лена испытывала к Доллерту смешанное чувство уважения и страха. В спорах она не участвовала.

Однажды во время мирной беседы Доллерта с Леной в кабинет проскользнул Жуковский.

— Я прошу вас, — начал он, — передать мне Иванова, Федюшину, Сафонова, Батюкова… С генеральным штабом все согласовано.

Лицо Доллерта вмиг стало суровым.

— Подите отсюда прочь! — властно произнес он.

Жуковский испуганно попятился к двери. Лена радовалась: «Так тебе и надо, холуй».

Теперь она почти верила в то, что Доллерт коммунист, и с нетерпением ждала вызовов на допрос. Сердце учащенно колотилось, когда раздавались долгожданные слова:

— Федюшина — к следователю!

Через несколько дней ее выпустили из тюремной камеры и назначили заведовать кладовой абвера. Она сидела в помещении, забитом продуктами, и думала, как бы с помощью Доллерта освободить товарищей…

Они знали, на что шли

Абвер‑107 занимал длинное, барачного типа здание на углу Почтовой и Трубчевской улиц в Бежице. Одну комнату зарешетили и приспособили под камеру, в другой допрашивали и пытали арестованных.

В камере холодная, давящая тишина. Сморенные тревогой люди, свернувшись, лежали на полу.

Иванов пытался избавиться от мрачного уныния. Рядом шевелился Обухов. Его глаза лихорадочно блестели.

— Что, муторно на душе? — хрипло спросил он Иванова.

— Вроде уже привык, — отозвался тот.

Человек привыкает ко всему, даже к мысли о близкой смерти, она его уже не страшит. Зато сильней становятся тревоги и беспокойства о родных и близких, которые остаются в жизни.

— Намучается жена без меня, — вздохнул Иванов. — Шутка ли, одной растить троих детей.

— А я даже не узнаю, сын у меня будет или дочка, — Обухов закашлял в кулак.

У каждого были свои незакрытые счета к жизни. Батюков терзался мыслью, что так просто попался на удочку Жуковского и подвел товарищей. Сафонов думал о жене, Люба — о матери.

Но никто из подпольщиков не хотел покупать жизнь ценою бесчестия. Старший следователь оценил это и на последнем допросе с любопытством спросил у Иванова: «Вы не раскаиваетесь в том, что натворили?» — «Раскаиваюсь? — усмехнулся Иванов. — Маловато мы наработали. Осторожничали напрасно…»