Злые чудеса - Александр Александрович Бушков

же возник вопрос, который он благоразумно не стал задавать вслух: а собственно, с какого боку здесь Смерш? Ничего удивительного, что приехал Парилов, это его прямая служебная обязанность. Но при чем тут Смерш, если нет признаков насильственной смерти? Предположим, Парилов не может запретить лейтенанту присутствовать, тот наверняка туманно заявил о неких «обстоятельствах», и задавать вопросов никто в таких случаях не будет. Но что это за обстоятельства такие? Непонятно… Или я чего-то не знаю, серьезного и важного?

Стажер молчал, и я спохватился:

– А что там с Тимофеевым?

Он ответил не сразу, молчал, сжав губы. Потом сказал, не поворачиваясь ко мне:

– Умер Тимофеев под утро, врачи ничего не смогли сделать. Говорят, остановка сердца…

Я ничего не почувствовал, кроме некоей тоскливой усталости – насквозь непонятное чувство. И дальше мы молчали. Ехали долго, километра три. Можно было сделать вывод: хозяюшка хороша, коли уж Гриньша ночной порой топал пешедралом, а потом обратно, отмахивая немаленькие концы…

Приехали. Дом оказался не такой уж маленький, построенный явно давненько, может быть, до революции. Не купеческий особняк, конечно, но и не обиталище простого мастерового. Возле ворот (ага, были и ворота, судя по виду, сто лет не открывавшиеся) стоял «додж-три-четверти» и курили двое незнакомых солдат. Когда мы подъехали, затоптали окурки и вытянулись.

Немаленький огород, большой двор, аккуратная поленница «трофейных» дров… Справа кухня, слева коридорчик, куда выходят четыре двери, одна приоткрыта, вторая открыта настежь, и оттуда доносится женский голос – взволнованный, с плаксивыми нотками, чуточку захлебывающийся. Раздался другой, мужской, знакомый, суховатый:

– Успокойтесь, Ирина Петровна, никто вас ни в чем не обвиняет. Продолжайте…

Туда я и направился, благо не имел никаких указаний и пояснений. Остановился на пороге. Капитан Парилов что-то сосредоточенно писал – высокий, костлявый, с желчным лицом язвенника. Говорили, хороший службист и не вредный, как это за иными его сослуживцами водилось. Я с ним имел дело лишь единожды, слава богу, исключительно в качестве свидетеля по одному чуть неприглядному делу, опять-таки, слава богу, не имевшему отношения к моему разведвзводу.

Парилов мельком глянул на меня и вновь занялся своей писаниной, что определенно можно было расценить как позволение здесь присутствовать и дожидаться, когда придет мой черед. Девушка вообще не обратила на меня никакого внимания. Зато я смотрел на нее с понятным любопытством, интересно же было, что за кралю завел себе Гриньша, тот пострел, что везде поспел…

Что о ней можно сказать? Лет двадцати с чем-то, но на молодую девушку, в общем, не походила, было в ней такое, что в народе называют «обабилась» – грудь налитая, вся стать не девичья, а женская – со многими так бывает после рождения ребенка, по своей старшей сестре знаю. Платьице хорошее, довоенное, конечно, шаль на плечах. Довольно симпатичная, способна привлекать взгляды не одних только изголодавшихся по женщинам мужиков, но Аглая, на мой взгляд, не в пример красивее…

Она тревожно посмотрела – не на меня, просто на дверь:

– Товарищ военный, там ребенок один…

– Не вижу оснований для беспокойства, – обычным своим глухим тоном сказал Парилов. – Ребенок ведет себя спокойно, если бы он заплакал, мы бы здесь обязательно услышали. Собственно, у меня все. Прочитайте внимательно, потом распишетесь. – Цепко глянул на меня. – А вы, старший лейтенант, чтобы не стоять столбом, пройдите в соседнюю комнату, взгляните. Я так полагаю, вы его опознаете…

Я вошел в комнату, дверь которой была приотворена. Довоенная мебель, импровизированная колыбель: на двух табуретках небольшое оцинкованное корыто, устланное поношенной одеждой и чистыми тряпками, и в нем лежит аккуратно запеленутый младенец, неподвижный, спокойный, явно спит, вот и глазенки закрыты…

Но на младенца я посмотрел лишь мельком, все внимание уделил другому…

Гриньша Лезных, полностью одетый, только без головного убора, в сапогах, лежал навзничь рядом с табуретками, в спокойной позе спящего человека, разве что глаза широко раскрыты. И на лице так и застыла широкая, безмятежная улыбка – вот полное впечатление, лицо человека, внезапно застигнутого смертью в какой-то очень приятный для него момент…

Я присмотрелся внимательнее и не смог определить, какие чувства испытываю – то ли оторопь, то ли тягостное недоумение…

Это был он – и в то же время словно бы и не он, а кто-то чужой, незнакомый. Лицо… даже не знаю, как сказать. Не лицо взрослого человека, а словно бы несмышленого младенца – расслабленное, бессмысленное, лишенное всякого выражения. Ни разу не доводилось видеть у мертвых таких лиц, а уж мертвых я навидался на войне предостаточно, всяких разных, наших и вражеских…

Я отвел взгляд, уловив краешком глаз некоторое изменение в окружающем – хороший разведчик учен замечать такие вещи, порой от этого многое зависит, иногда сама жизнь…

Ребенок смотрел на меня – пристально, неотрывно. Какое-то время мы так и смотрели друг другу в глаза. И то, что я увидел, меня форменным образом прошило. Я был трезвый и за здравый рассудок мог ручаться, но клянусь чем угодно, мне не померещилось, так и обстояло…

За спиной послышались шаги, молодая женщина не без робости попросила:

– Позвольте, товарищ военный…

Я торопливо посторонился. Она подошла к «колыбельке», склонилась над младенцем, присмотрелась, произнесла облегченно, с материнской заботой, словно самой себе:

– Спишь, сыночка, глазки закрыты, какой ты у меня спокойный…

В самом деле, ребенок опять закрыл глаза и казался безмятежно спящим, но то, что я только что видел… Я так и стоял истуканом, не представляя, что же с собой делать, но, на мое счастье, заглянул Парилов, позвал:

– Товарищ старший лейтенант…

Я следом за ним вошел в соседнюю комнату и, повинуясь его кивку, уселся на шаткий стул, на котором прежде сидела хозяйка. Описать то, что творилось у меня в голове, не смог бы – даже не сумбур, а что-то другое…

– Вы его узнали? – сухо, насквозь казенным тоном спросил Парилов.

– Конечно, – собрав нешуточные силы, чтобы говорить самым обычные тоном, ответил я. – Сержант Лезных из моего разведвзвода.

– Документами в виде красноармейской книжки подтверждается… – сказал он без выражения и положил перед собой два чистых бланка с соответствующими типографскими грифами. – Ну что же, давайте займемся канцелярскими процедурами, в данном случае неизбежными…

Естественно, первым оказался (Парилов мог бы и не предупреждать): «Протокол допроса свидетеля». Свидетелем в широком понимании этого слова я никаким не был, но так уж у них заведено, выбор формулировок небогат: кто не подозреваемый или обвиняемый, тот свидетель, разве что еще потерпевшие бывают…

Как я и ожидал, первый вопрос был таков: известно ли мне, при каких обстоятельствах сержант