Семигорье - Владимир Корнилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В то утро, когда Василий в первый раз подсадил его на коня, он понял, что конюх его не любит. Он вложил ремешок повода ему в руки, сказал: «Натянешь — в рысь пойдёт. Надо остановить — повод ослабь, голосом прикажи… — Он поглядел мимо Алёшки, с убеждённостью добавил: — Остальное к заднице приложится…» Скупым движением отряхнул рукава своей застиранной рубахи с чёрными заплатами на локтях, пошёл починять снятую с колёс телегу. На обиженный вид Алёшки, на его негодующий взгляд, которым он пытался пронзить Василия, Василий попросту не обратил внимания.
Алёшка не мог не видеть, что Василий в деле строг. Он даже лесника Красношеина не пускал в конюшню. «Обожди, Леонид Иванович, — говорил он твёрдо. — Сам коня выведу». И лесник покорялся, ожидал на дворе, принимал лошадь из рук конюха.
Порядки, заведённые Василием, Алёшка знал. Тем с большим удовлетворением входил он в конюшню, понимая, что Василий не решится остановить его, шагал по чистым, скоблёным половицам, гладил лошадиные морды, подносил к их осторожным губам кусочки хлеба и сахар. Это была своего рода месть Василию за его молчаливую неприязнь.
Алёшка был далёк от того, чтобы посвящать Юрочку в сложность своих отношений с Василием. Он знал, что в лошади ему не откажут, и вошёл в конюшню с твёрдостью хозяина, похлопывая прутиком по штанине.
— Василий Иванович, нам бы лошадок! — сказал он не своим обычным, замирающим от смущения, голосом, а голосом чужим, громким и небрежным.
Василий сидел на чураке, в фартуке, чинил хомут. Он поднял от работы голову, внимательно поглядел на Алёшку, на чистенького, похожего на молодого гусачка, Юрочку. Не выпуская из рук шила и кривой иглы с чёрным хвостом дратвы, он ещё некоторое время шил, стягивая залоснённую кожу хомута. Потом снял хомут с колен, приставил к стене, молча пошёл выводить Майку. На дворе он закинул ей на шею повод, с руки сбросил на жердину седло, пошёл обратно в конюшню. Алёшка наблюдал каждое движение Василия, в каждом его движении видел скрытый недобрый знак и всё-таки, перебарывая робость, с той же небрежностью в голосе сказал:
— Нам бы, Василий Иванович, ещё лошадь…
Василий приостановился.
— Лошадей, хозяин, нету! — Он взял метлу, шаркая, стал обметать порожек.
Алёшке легче было бы провалиться сквозь землю, чем вот так, глупо и жалко, стоять перед Юрочкой. Он не смел поднять глаз.
— Вахлак твой конюх! — сказал Юрочка, он с осторожностью гладил золотистую Майкину шею. — Пёс с ним. На одной укатим!..
Часа через два, разгорячённые и взбудораженные, они привели Майку на двор. Алёшка сорвал у изгороди пук травы, на ходу, как после жаркой работы, отирал пропахшие лошадиным потом руки. Василий молча принял лошадь, ладонью отёр её мокрый потемневший пах, не отнимая руки от широкой Майкиной шеи, тяжело посмотрел прямо ему в глаза. Алёшка в замешательстве отступил от Василия, заторопил Юрочку к воротам. Но Юрочка вежливо остановил его.
— Подожди. Так оставить это нельзя, — сказал он и подошёл к Василию. — Вы, собственно, чем недовольны? — спросил он. — Лошадь — не машина, она должна потеть! — Глаза Юрочки смотрели холодно, на ярких красивых губах стыла усмешка.
Василий повернулся к Юрочке спиной, молча отстегнул подпруги, повёл Майку в поводу к конюшне.
— Вахлак. Ни на грамм вежливости!..
— Пойдём, пойдём!.. — звал Алёшка. Он чуть не плакал от обиды. Василий испортил ему хороший день.
— Ты не очень-то перед ним, — советовал Юрочка. — Твоё дело сторона. Взял конягу — и всё тут!.. Покажи мотоцикл! — вдруг сказал он, и Алёшка постепенно успокаиваясь, повёл Юрочку в гараж. Мотоцикл стоял на цементном полу, вызывающе поблёскивал металлом.
Юрочка опасливо сжал пальцами резиновую рукоять руля, как бы между прочим спросил у хлопотавшего у полуторки шофёра Гриши:
— Он в самом деле на мотоцикле ездит?
— Алёшка-то? Умеет! — сказал Гриша. — И на моей руль крутит!.. — Он гулко ударил по раскрытому капоту машины, дружески подмигнул Алёшке.
Мимо домов мягкой песчаной дорогой они шли к Нёмде на переправу. Алёшка умерил свою радость и сдерживал шаги: он был удовлетворён тем, что удивил друга.
Юрочка был задумчив, на встречных, знакомых Алёшке людей смотрел насуплено. Люди здоровались, и когда они проходили, Юрочка ревниво спрашивал: «Кто это?..»
У парома, на пологом песчаном берегу, как оспинами умятом следами людей и лошадей, Юрочка постоял, прищурено вглядываясь в переливающуюся солнечной рябью воду. Вздохнул, сказал:
— Тебе да не жить! Отец у тебя — чин!.. — Он сказал это с неодолённой тоской, как будто с чем-то смиряясь, и тут же улыбнулся своими лучистыми глазами. — Ладно, давай лапу, — сказал он. — Скоро на охоту двинем. И вот ещё что. Ты не можешь взять конягу и поехать, скажем, за грибами?.. Что смотришь? Не доходит? У меня, понимаешь, девчонка есть. Да знаешь её — Ниночка…
— Денежкина?!
— Ну!.. Никак не могу из города вытащить. А тут лошадка, лес, жёлтые листья — не устоит!.. Можешь?
— Конечно! Хоть завтра…
— Ну, всё. Будь здоров!
Юрочка разбежался, с дощатого причала легко прыгнул на отходивший паром. На пароме он встал спиной к Алёшке и ни разу не обернулся, как будто забыл, что Алёшка стоит на берегу.
ВАСИЛИЙ
1Алёшка возвращался домой и от чувств, переполнявших его, запрыгивал на пни, стоявшие по обочинам дороги, и даже пробовал петь. «Молодые… капитаны… поведут… наш караван…» — выкрикивал Алёшка. Мальчишками они любили играть: прыгали с досок на щепки и дальше на камни, на скамейки, с обязательным условием перебежать двор и не коснуться земли. Радуясь детской радостью, увлечённый воспоминанием игры, Алёшка прыгал с пней на корни, с корней на разбросанные сучья и снова на пни. На повороте, стараясь перескочить дорогу, он сорвался и обеими ногами оказался на земле. Досада проступила в его лице. Он было снова вскочил на пень, но та радостная приподнятость игры, которая только что была, к нему не вернулась. Он шёл теперь по дороге, чувствуя беспокойство, и хмурился, не понимая, откуда оно? Плохого как будто он сегодня не делал. Ни дома, ни в посёлке никого не обидел. Откуда же это нудное, как стон комарья у самых ушей, беспокойство?
Алёшку обогнала подвода. На порожней телеге, свесив ноги в пыльных сапогах, сидел возница. Он поглядел на Алёшку, чему-то усмехнулся, крутнул вожжами. Лошадь понесла. Телега наезжала колёсами на корни, подпрыгивала, стучала, удаляясь. Подпрыгивал, дрожал плечами и спиной — как будто хохотал! — незнакомый возница.
Лошадь, телега, мужик скрылись, а перестук колёс всё ещё гулко и хохотно разносился по лесу.
Алёшка остановился. Приятные события дня, которые до самой этой минуты он удерживал в себе, распались, обнажив то, от чего он пытался уйти. Конюшня. Василий. Его ладонь на взмокшем боку Майки, осуждающий взгляд. Да, вот она, та воспалённая точка, от которой шло беспокойство!
В детстве Алёшка свято верил, что все люди — добрые. И зло между ними возникает только от того, что люди не успевают вовремя объясниться.
«Когда всё ясно, открыто, откуда тогда взяться злу?» — думал Алёшка. Он чутко улавливал малейшую нелюбовь к себе и объяснялся с любым человеком тотчас, как только чувствовал с его стороны даже скрытую нелюбовь. Мир, в котором он жил, был добр к нему, и самой важной заботой Алёшки-отрока было прояснить отношения, если почему-либо они затуманивались, скорее возвратить доброе расположение к себе окружающих его людей.
Теперь, когда Алёшка повзрослел и границы его мира отодвинулись далеко от дверей их квартиры, городского двора и ближних улиц, он начал понимать, что не всё просто и ясно в отношениях между людьми. Нет, он по-прежнему верил в добро и по-прежнему хотел и старался, чтобы люди хорошо относились к нему и друг к другу. Но теперь он научился сдерживать себя, он наблюдал и думал и далеко не сразу и не к каждому спешил со своим откровением.
Василий был едва ли не первым человеком в его жизни, с которым Алёшка боялся открыто говорить. И хотя давно он тяготился нелюбовью Василия, он всё откладывал своё объяснение с ним. Чувства отвращали его от Василия, ничего доброго от разговора с ним он не ждал.
«Так нельзя, — думал Алёшка. — Так дальше нельзя! Надо объясниться. Надо завтра же с Василием объясниться!» — думал он и в возбуждении не замечал, что ускоряет шаги, почти бежит к посёлку.
Утром, проснувшись, он сразу вспомнил о Василии. Но желания пойти на конюшню и объясниться — на что вчера он настроился столь решительно — теперь не было. Алёшка подумал, что сегодня он может обойтись без Василия.
Он нежился в кровати, щурился от солнца, льнувшего к распахнутым ветром занавескам, с приятным чувством вспоминал Юрочку и, в общем-то, ничем не примечательную Ниночку, в судьбе которой должен был теперь принять участие он, Алёшка. Мысли были приятные, Алёшка улыбался в синеву потолка. Он не хотел портить себе выходной день и решил идти на рыбалку.