Иван Грозный. Книга 1. Москва в походе - Валентин Костылев

Первый залп вышел не совсем ладен. Ядра перелетели через лед. Андрейка с сердцем плюнул, ругнулся, велел еще подсыпать зелья, легонько пригнул дуло. Второй залп раздробил в мелкие кусочки четыре громадные льдины. Обливаясь потом, Андрейка тут же начал опять помогать пушкарям наводить дуло.

Разбить дом, наполненный землею, будет потруднее. Пушкари вздыхали, поглядывали в сторону царского помоста с тревогой.

Они выбрали крупные мортиры весом по триста фунтов. Заложили в них ядра. Андрейка велел всыпать пороху по четыре фунта под каждое ядро. Насыпали осторожно, чтобы не потерять ни крупинки.

Сопя, вразвалку подошел Телятьев. Покачивая неодобрительно головою, следил он за работой пушкарей.

– Вы, дрыгуны! У меня штоб в крышу, а ни куды! Сам батюшка-государь взирает на ту избу, бейте!

Пушкари и Андрейка ползали на коленях по мокрой земле, стараясь лучше прицелиться.

Раздался выстрел.

Крыши на избе как не бывало. Бревна съехали набок, земля взлетела вверх, клубы пыли расползлись, черные, густые.

Царь весело рассмеялся. Он указал рукою на эту мишень, проговорил Курбскому на ухо:

– Кабы все так! Одари!

Курбский сошел с помоста, сел на коня и поехал узнать, какие пушкари разбили избу.

Телятьев, размахивая хворостиной, бегал вокруг пушкарей. Он был красный от волнения.

– Крушите! Разнесите ее! Ну, ну, ну! Живее, живее!

Андрейка оттолкнул пушкарей, постучал деревянным молотком по стволу орудия. Телятьев, ругнувшись, стал совать гранату, торопился.

– Постой, воевода! – сердито выдернул из его рук ядро Андрейка.

Телятьев позеленел от злости:

– Прочь, холоп!

Парень смело отстранил его:

– Стой, боярин! Не видишь? Ядро негоже: Прежде, нежели наряжать его, подобает осматривать, а тут три щелинки, три морщинки видны... Гляди! Разорвет! Неладно из литья вышло. Сенька, давай другое! – крикнул он товарищу.

Телятьев отнял ядро у Андрея, намереваясь сам заряжать. Тот вырвал ядро обратно. Телятьев схватился за саблю.

– Боров проклятый! Я тебя проучу!

В это время около них остановился на коне князь Курбский.

– Стой, князь! – крикнул Курбский. – Зачем бряцаешь? – спросил он.

Телятьев рассказал князю Курбскому, какое оскорбление нанес этот холоп ему, воеводе и князю Телятьеву.

– Кто разбил избу ту?

Пушкари указали на Андрея.

– Чего ради ты ослушался князя?

– Негоже то ядро. Рябое оно, худо слито. Воевода кладет его в мортиру. Воспротивился я, чтоб не сгубить пушку, да и людям смертоубийства не учинить.

– Бери ядро... пойдем к царю. Да и ты, князь, пожалуй к государю. Спор ваш мне люб и требует доброго прилежания, чтобы рассудить его. И к поучению сие полезно.

Курбский медленно поехал вперед. Телятьев за ним. Позади их с ядром деловито шагал Андрей, сердито посматривал на толпу ратников, разинувших от любопытства и удивления рты.

Прежде чем допустит боярина и пушкаря на царский помост, Курбский испросил на то разрешения у царя. Получив его, он ввел на помост князя Телятьева и затем Андрейку, который, увидев царя, опустился на колени.

– Поднимись! – ласково кивнул ему царь.

Курбский доложил Ивану, как все было.

– Слушаю тебя, – обратившись к парню, произнес царь.

– Взгляни, пресветлый государь! – Андрейка показал ядро. – Негладкое литье, морщина! Годно ли оно для наряженья? Коли ядро не совершенно круглое, пушку в дуле разрывает.

Царь Иван нахмурился.

– Что скажешь ты, боярин? – спросил он Телятьева.

– Видел и я то ядро, но не нахожу к тому причин, чтоб не стрелять им.

Насмешливая улыбка скользнула по лицу царя.

– Суждение твое, Кирилл Максимович, мудрее суждения пушкаря, на то ты и воевода. Покажи нам пример, как без болезни тем ядром палить... Клади его в пушку своими руками, а мы посмотрим. Иди! – И, обратившись к Курбскому сказал: – Проводи!

Телятьев побледнел, но, поклонившись царю, гордой поступью сошел с помоста, сел на коня и поехал рысью к своим турам, провожаемый недобрым взглядом царя. Только два дня тому назад царю донесли о хуле, которую произнес Телятьев у князя Владимира, негодуя на государя.

Андрею было приказано остаться на помосте.

– Государь, – молвил, кланяясь до земли, парень, – не мочно то, да и наряда жаль. Мортира та новая, и твое имя царское на ней чеканено.

Иван Васильевич рассмеялся:

– А боярина тебе, Телятьева, не жаль? Мортира люба тебе, а князь?

Что ответить? Андрей не знал. Покраснел.

Царь стал серьезен, отвернулся. Выстрелы следовали один за другим. Иногда раздавался залп сразу десятка пушек. Дрожь пробирала кое-кого из бояр от этой пальбы. Андрейка видел, что царь с большим вниманием любуется происходящим разгромом ледяных изб. И это было приятно Андрею. Стало быть, царь Иван понимает его, пушкаря, который тоже любит стрельбу и старается быть лучшим из пушкарей и мастеров. Да! Мортиру жалко, а неразумного боярина не жаль! Бог с ним! Бояр много, а пушек – ой, как мало!

Курбский вернулся к царю с донесением: пушку разорвало, а князя Телятьева шибко ударило. Унесли его и положили в шатер. Царь повернул голову в сторону Андрейки. Несколько минут испытующе смотрел ему в лицо, а потом спросил с плохо скрываемой улыбкой:

– Кого же тебя жаль: князя или пушку?

Андрейка теперь не мог кривить душой. Его сердце наполнилось злобой к Телятьеву.

– Пушку! – не задумываясь, ответил он. Царь расхохотался. Князь Курбский сердито покосился на парня.

– Скажи Юрьеву, – обратился царь к Курбскому, – пускай выдаст молодцу в награду пятьдесят ефимков... А чтоб вежество[38] соблюсти – и десяток плетней отпустите ему, этому ершу. Бояр надо уважать. Пусть то запомнит смерд!

Курбский сделал рукой знак Андрейке, чтобы он уходил. Андрейка вернулся к своему месту на стрельбище красный, озадаченный. За что же плети? После того и ефимкам рад не будешь.

На поле ни ледяных глыб, ни домов – все обращено в прах. Теперь затинные пищали били по чучелам. Одно за другим падали чучела. Меткие выстрелы пищальников оживили Андрейку. Любо ему было смотреть, как треплет ветерок космы расстрелянных чучел. Одно только, как заноза, сидело в сердце: обида на царя.

После того пускали вверх «греческий огонь»[39]. Огненные шары высоко в поднебесье с оглушительным треском лопались, и тучи золотистых звездочек, падая вниз, медленно таяли, не долетев до земли.

В толпе любопытных на окраине стрельбища было много иностранцев: купцов, мастеров, приезжих людей. Все они с удивлением смотрели на огневое искусство московитов. Дженкинсон после этой шутейной стрельбы расхваливал в толпе и царя и войско.

– У русских, – говорил он, – прекрасная артиллерия. Нынешний царь Иван Васильевич превосходит всех своих предшественников в твердости и отваге.

А в посольской избе написал письмо на родину, в котором говорил: «Нет христианского государя, коего больше бы боялись и больше любили, чем этого. Его величество принимает и хорошо вознаграждает иностранцев, приезжающих к нему на службу, особенно военных».

Расходясь по домам, чужеземцы перешептывались, что царь забавляется не зря, – теперь ясно, что Москва готовится к походу. Говорили они между собою и о силе и могуществе московского царя и о том, что, конечно, виденное ими далеко не все, чем обладает московский царь.

В этот вечер Иван Васильевич ужинал у себя в покоях с царицею и ее братом, степенным, богобоязненным Данилой Романовичем Юрьевым. Он был невысок ростом, худ, с жиденькой бороденкой.

За ужином царь, смеясь, рассказал Анастасии, как проучил он Телятьева и каким молодцом оказался колычевский мужик, убежавший из вотчины.

Ужин прошел в веселой беседе. Из слов Ивана Васильевича было видно, что он остался доволен стрельбищем. Об одном пожалел царь – в войске мало хороших пушек.

Самому бы поездить по чужим странам да посмотреть своими глазами, какие там пушки, и как их делают, и как они бьют! Посланный за границу князь Лыков с товарищами, правда, кое о чем разведал и фальконеты государю из латинских городов привез, но этого мало. Да, новому строю и способу боя хотелось бы у иноземцев поучиться. Многое одряхлело... и многое народилось вновь.

Иван задумчиво, как бы про себя, сказал:

– Есть мудрые мужики, способные царю благой совет давать. Есть мысли старейших, до нас живших, нетленные. Ими питаемся. Никакие драконы блудомыслия, никакие измышления пустоглагольников не могли поправить их, но... кто скажет мне: где сильны мы сохранением старого завета, соблюдением древнего порядка и где мы слабы им? И все ли новое, хотя было бы оно лепо и сверкающе, государству на пользу? И все ли оно Божье, а не колдовское? Высокое достоинство советников правителя и сила их разума в познании меры. Ущерб старому в иное время так же прискорбен, как и неприятие нового. Воздержание и вожделение не живут согласно. А я слаб! Каюсь! Страсти сильнее меня.