Вступление в должность - Лидия Вакуловская

Однако была у него и хорошая черта: не любил сидеть без дела и многое умел. Если Зуев объявит выходной — Мишка в палатке валяться не будет. Он рыбу ловит, дрова рубит, обувь, у кого прохудилась, чинит, бельишко стирает. Была в нем мужицкая тяга к работе, и Зуев ценил это. Говорил Мишка, что пацаном всю войну на лесозаготовках с бабами работал — от колхоза посылали, а после войны землю в колхозе пахал. Пахать пахал, а платы не было: ни хлебом, ни деньгами. Вот и унес из амбара два мешка семенного зерна. Кто-то заметил, донес председателю. Может, простил бы председатель, но в то время в их деревне какой-то уполномоченный из района был. Узнал, что Мишка как раз из малолеток вышел, и велел судить. Семь лет отмерили. Он и половины не отсидел, досрочно вышел, согласно порядку: кто норму вырабатывал, тому день отсидки за три считался. Он выгонял и по две, работа привычная — опять же на лесоповале, только что под охраной. По Мишкиным словам выходило, что в заключении ему неплохо жилось: пайки хватало, в баню водили, кино показывали. Назад в деревню он не рвался, вспоминал о ней со злостью: «В гробу я ее видал! Чего там делать, ишачить?»

В партии он выделял двоих: Зуева и Яшку Тумакова. Зуев был начальник, и этим все объяснялось, а Яшка покорил его стихами. Бывало, засидятся они за полночь у костра, ночь белая, искры постреливают, неподалеку родник лопочет, вот то ли Зуев попросит, то ли сам Яшка под настроение начнет читать «Корсара», или «Измаил-Бея», или что-нибудь из «Демона» — Мишка слушает, с места не сдвинется. Потом скажет: «Эт-то да история!.. Почище тюремных. Со мной один сидел — дочкиного женишка ножом пырнул. А тут почище месть, у этого Абрека». Или позавидует Яшке: «И когда ты стоко позаучивал?..» К Леону и братьям Егоровым он относился равнодушно, к Касымову — со скрытой враждебностью. Никогда не скажет: «Касымов», всегда — «Чалдон одноглазый». Алену он, казалось, не замечал, почти не заговаривал с нею. Но иногда прилипнет к ней молочными глазами и не отводит глаз. Алена суп в казане над огнем ложкой помешивает — Мишка стоит и пялится на нее. Она чайник взяла, к роднику пошла — Мишка за ней глазами следует. Леона это злило, оскорбляло, что-то нехорошее виделось ему в этом Мишкином взгляде. Ему вообще не нравились прилипчивые Мишкины глаза, да и лицо его, широкое, в крупных конопатинах, не вызывало симпатии.

Как-то Мишка спросил его об Алене: «Что-то не пойму я, кто она тебе — жена, не жена? Жена под боком должна быть, подалей от чужого глаза. А вы чего? В одной палатке со всеми дрыхнете, она — в своем спальнике, ты — в другом мешке. Или вы такие безгрешные? Черт вас поймет!» — «Пошел-ка ты подальше, — ответил ему Леон, — Тебе-то, собственно, какое дело?» — «Тю на тебя! — обиделся Мишка. — По мне, так вы хоть на разных сопках ночуйте. Я к тому, что не похож ты на женатого». — «Потому и поглядываешь на нее?» — усмехнулся Леон. Архангел тоже ответил с усмешкой: «А что, нельзя? Худа она больно, вот и гляжу. Откорми ее — и враз баба в ней проснется. Замучает тогда тебя, сам глистой станешь». Леон едва сдержался, чтоб не двинуть как следует Мишку.

Был еще случай, когда Архангел заговорил с ним об Алене. Купались они однажды в Везучей. Несмотря на жару, вода в реке была холодная. Алена ходила по кромке берега, смотрела, как они меряют саженками реку, но сама купаться не решалась. Неподалеку от нее, на мелководье, приседал и обливал себя холодной водой не умевший плавать Архангел. Леон выбежал из воды, попрыгал на траве, сел на теплый камень. За ним на берег выходили Яшка, Олег и Степа. Вдруг все трое бросились к Алене, подхватили ее на руки, понесли в реку. Ребята смеялись, Алена кричала: «Ай, нечестно, я сама!.. Мальчики, милые!..» Алену раскачали, бросили в воду. Она вынырнула, замотала, отфыркиваясь, головой, крикнула им: «Ладно, ладно!» — и быстро поплыла к другому берегу. Ребята кинулись догонять ее (плавали все хорошо: выросли-то на Амуре!). Они выбрались на правый берег, стали дурачиться и гоняться друг за другом — играли «в квачика». К Леону подошел Архангел. «Зазря ты позволяешь такое», — сказал он. «Что именно?» — не понял Леон. «Попомни меня: уведут от тебя женку», — предостерег Мишка. «А-а, вот что!.. — усмехнулся Леон и сказал: — Живи спокойно, Архангел, мы старые друзья». — «Тогда скажи, почему это в давности мужики своих баб под замком держали, от кого запирали? — гнул свое Мишка. — Как пить дать — от дружков. Ты баб не знаешь, а я всего навидался. Старый да плюгавый приласкал ее — и готово, раскисла касатка». — «Вот ты женишься, тогда и держи свою жену под замком. Разве я против? Да еще и решетки на окна поставь для полной гарантии», — посмеиваясь, посоветовал Леон и поднялся с камня. Хлопнул Мишку по мокрому плечу, убив впившегося в тело розового комара, и пошел навстречу подплывавшим к берегу Алене и ребятам. И откуда знать было тогда Леону, что Мишка, женившись на татарочке Изе, в самом деле разукрасит окна своей избы железными решетками?

Но после этого Мишка больше не докучал Леону подобными разговорами.

Та ночь, в канун которой обосновались у скалы Зуева, стала их первой брачной ночью. Они ушли с Аленой в тайгу и до рассвета оставались в сказочном храме, сотворенном природой, казалось, только для них двоих. Бледным полумраком вливалась в этот храм белая ночь, зелено горели в нем свечи-лиственницы, высился купол из сомкнутых внахлест вершин, и полы в дивном храме были выстланы из мягчайших седых мхов. Он целовал и целовал Алену, и поднимал ее на руки, легкую, почти воздушную, самую прекрасную, и снова укладывал на седую бархатную постель, снова целовал, и им обоим казалось, что этот праздник, соединивший их воедино и воедино сливший их души, будет бесконечен. Потом он нес ее по берегу ручья Сероглазки к скале Зуева. Теплая щека Алены лежала на его плече, лицо ее было задумчиво-спокойным, а серые, светлые глаза были полны любви к нему. Он видел ее глаза и ниточку белых густых зубов, светившихся из-под верхней пунцовой губы, и видел, как на виске, близко-близко под кожей часто бьется голубая жилка, тонкая, как веточка, и по ней мелкими толчками бежит кровь.

Он принес ее на берег Везучей, где стояла их большая брезентовая палатка. Полог был задернут, в палатке спали. Они постояли, обнявшись, у палатки, слыша, как уторопленно бьются их сердца, одним биением и в одном ритме.

Раннее солнце уже взошло за сопками и розовой краской облило снега на вершинах, с сердитым ворчанием скатывалась в Везучую вода ручьев, белым дымком туманилась река, тихо стояли лиственницы, простирая навстречу друг другу мохнатые игольчатые лапы, — и что-то печальное и скорбное было во всей картине рождавшегося утра. И в какое-то мгновенье Леону показалось, будто вздохнули протяжно и жалобно сопки на другом берегу и на ближней сопке шевельнулась розовая, утяжеленная снегом макушка. «Я пойду с тобой», — шепнула ему Алена. «Не нужно, я сам. Поспи», — ответил он шепотом, отпуская ее от себя. Она кивнула ему и пошла к палатке. Оглянулась, махнула рукой, и полог за ней опустился. Леон снял свое ружье, которое повесил накануне вечером на толстый сук дерева, и пошел по берегу к долине, где вчера они оставили часть груза. В двух рюкзаках была мука, были в них и сахар, и консервы, и фляга спирта, и все это нужно было для сегодняшнего именинного стола.

Часы на его руке показывали шесть утра, когда он подошел к долине. Он свернул от берега в тайгу, заметил издали усыхавшую, бескорую лиственницу и висевшие на ней рюкзаки. Однажды оставленные вот так продукты потревожили медведи. Когда Олег и Степа пришли за ними, на земле валялись вспоротые клыками пустые банки из-под сгущенки, пустой мешок, в котором был сахар, и обертки от печенья и галет. На сей раз косолапые не унюхали их тайника.

Он влез на дерево, сбросил вниз рюкзаки и спрыгнул на мшистую кочку. И в ту же минуту отчего-то резко качнулась под ногами земля, тяжелый гул прошелся по тайге, пронесся ветер, сметая с веток испуганно вскричавших птиц, — и все тотчас же унялось. Лишь птицы еще метались вверху, разнося по воздуху затухающий переклик. Да еще позади Леона запоздалым всплеском охнула река.

Когда он вышел из тайги, река бурлила, раскатывая по долине волны, точно по ней прошел большой пароход.

Пройдя с полкилометра, заметил, что Везучая несет вниз по течению грязные пласты смерзшегося снега, — и не понял, откуда взялся этот снег.

А снега на реке становилось больше. Ошметья его стали попадаться и на берегу, под ногами. И по мере того как он шел, снега прибывало и на земле. Ноздреватый, грузный снег заполонил уже не только берег, но и наполз в тайгу, оплел комли деревьев, а кое-где завис на ветках. И тогда предчувствие беды ударило Леону в сердце. Он пошел быстрее, увязая в рыхлом снегу. Потом бросил рюкзаки и побежал, пока за поворотом реки дорогу ему не преградил метровый снежный барьер.

Каких-то двести метров отделяло его от скалы Зуева. Он видел скалу и ближнюю сопку в гряде Михаила Архангела, с которой сорвалась снежная шапка, обрушив на реку, на ручьи и на все это место тонны снега. Солнце кровавыми лучами обжигало макушку сопки, и ему показалось, что глаза его тоже заплывают красной соленой кровью. От этой ли соленой крови, от солнца ли, ожегшего глаза, от чего ли другого, у Леона затмилось сознание, и он уже смутно помнил, как карабкался на обрыв, цепляясь за стволы деревьев, как сорвал с себя мешавшее ему ружье и швырнул его прочь, снова воротился за ружьем, отыскал его и опять нацепил на спину, как пробирался со стороны тайги к скале Зуева, к придавленной снегом палатке.