Фельдмаршал должен умереть - Богдан Сушинский

— Для того вас и посылают в его поместье, чтобы решение было принято вами прямо там, на месте, исходя из ситуации.

— Это ваше личное мнение, полковник?

— Мнение моё, — отрубил Брандт, — но слова рейхсфюрера СС. Такого заверения вам достаточно?

— Но не могу же я убить фельдмаршала прямо гам!.. — почти истерично заорал Бургдорф, понимая, что обрывается последняя нить связи с разработчиками операции «красивого ухода Роммеля», и что с этой минуты у него не будет никакой возможности прояснить свои полномочия ни у Гиммлера, ни уж тем более у фюрера.

— Почему вы решили, что не можете?

— Потому что на это нужен письменный приказ. А еще лучше — решение суда. Я ведь просил вас поговорить об этом с рейхсфюрером.

— Может, вы ещё заставите его обсуждать этот вопрос со своим адъютантом? — насмешливо поинтересовался полковник Брандт. — Всё, господин генерал, всё! — голос адъютанта рейхсфюрера стал ещё суше и официальнее. — Больше звонков не последует. Кстати, генерал Майзель только что был уведомлен. Советую позвонить ему и договориться об условиях поездки. Машина из штаба рейхсфюрера СС появится у вашего дома в семь утра. Время, как видите, поторапливает. Водитель проверен и исключительно надёжен.

— Проклятое время. Теперь оно всех нас поторапливает.

Повесив трубку, Бургдорф оглянулся и увидел, что Альбина стоит позади него, скрестив руки на пышной груди.

Генерал виновато взглянул на неё, упал в кресло и закрыл лицо растопыренной ладонью. «Будь проклята минута, когда в присутствии фюрера я заговорил о почётном уходе фельдмаршала! Ну почему, почему это выпало именно мне?! Никогда раньше ни одного из своих адъютантов фюрер таким образом не подставлял. В подобных случаях в его окружении всегда довольствовались каким-либо офицеришкой из гестапо или обычным штабистом».

— В который раз уже спрашиваю, наш генерал Бургдорф: кто этот избранник смерти? — молвила «Двухнедельная Генеральша». Она стояла, опершись правой рукой о крышку стола и призывно отставив левую, едва прикрытую легким халатиком ногу. Альбина знала, что генерал восхищается красотой её по-спортивному крепких, мускулистых ног и старалась демонстрировать их при всяком удобном случае.

— Это звонил один полковник СС. Остальное вас попросту не должно интересовать.

— Кажется, сегодня мы уже были достаточно откровенны, чтобы вы не отвечали таким вот образом.

— Каким именно? — раздражённо спросил генерал. — Чего вы добиваетесь?

— Догадываюсь, что только что вы беседовали с адъютантом Гиммлера.

— Особой тайной это не является, — помассажировал виски большим и указательным пальцами Вильгельм.

— К тому же я немного знакома не только с полковником Брандтом, но и с самим рейхсфюрером.

— Как много мы узнали сегодня друг о друге, — проворчал генерал-квартирант.

«До сегодняшнего дня ты замечал только коленки и грудки этой женщины, — упрекнул себя Бургдорф. — Оказывается, у неё есть и другие, достойные внимания части тела. Как, например, голова».

— Однако ампула предназначалась не для Гиммлера, потому что в таком случае обошлись бы без вашего вмешательства.

Генерал устало, как-то пьяно посмотрел на Альбину и, поняв, что она не оставит его в покое, пока не добьется своего, тягостно выдохнул.

— Роммель это. Речь идет о фельдмаршале Роммеле.

Крайдер всплеснула руками и обессиленно опустилась на диван.

— Роммель?! — вполголоса воскликнула она. — Что вы говорите, наш генерал Бургдорф?! Неужели теперь уже настала очередь Роммеля?!

— К тому всё идет.

— Я человек невоенный, и то понимаю, что фельдмаршал Роммель оставался последней надеждой рейха. Именно он. У Германии нет больше ни генерал-фельдмаршала, ни просто генерала, который бы сравнился с ним по силе полководческого таланта. Если кто-то и может предстать в эти дни перед германской нацией в роли спасителя, то только Роммель. Как когда-то Наполеон сумел предстать перед растерзанной войнами и революцией французской нацией.

— Роммель — в ипостаси спасителя нации? — задели слова женщины самолюбие генерала. — Кому удалось определить это?

— Если уж я в чём-то уверена, то уверена до конца.

— Так поведайте о появлении спасителя нации её фюреру, начальнику штаба Верховного главнокомандования вермахта, людям из окружения Гиммлера. Все они даже не догадываются о том, что рейх вот-вот должен лишиться последней своей надежды.

— Почему я, а не вы, генерал Бургдорф? И почему решаетесь говорить о Роммеле с такой иронией?

— Но вы хоть отдаёте себе отчёт, что речь идёт о предателе рейха? О личном враге фюрера? О фельдмаршале, изменившем присяге и принявшем самое непосредственное участие в заговоре против Гитлера, а следовательно, и против рейха?

— Вот как его теперь воспринимают в ставке фюрера?! — воскликнула «Двухнедельная Генеральша», забыв на время о подслушиваемом телефоне.

— Достаточно, фрау Крайдер, — примирительно вздохнул Бургдорф. — У вас ещё будет время попричитать над телом фельдмаршала.

— Считаете, что изменить уже ничего нельзя?

— Разве что взлелеять другого полководца, равного по силе таланта и удачи Лису Пустыни. И потом, вы ведь сами предупреждали, что любое моё высказывание будет записано специальным устройством.

— Эти ваши высказывания записаны не будут. Тем более что в нынешних телефонных разговорах решается не судьба фельдмаршала. В них, как я поняла, решается всего лишь ваше личное участие в его убийстве.

— Подмечено абсолютно точно. Мне попросту не верится, что отголоски июльского путча докатились и до Роммеля.

— Эхо покушения Штауффенберга будет разноситься по всем уголкам Германии и через сто лет. Что, собственно, связывает вас с Роммелем? Неужели муж служил под его командованием?

— Никогда. Хотя и говорил о нём много и восторженно.

— Вот видите… А я знаю Роммеля ещё по тем временам, когда оба мы служили в охране фюрера.

— Представляю, как непросто будет вам выполнять приказ фюрера.

— Но если ваш муж не был сослуживцем Роммеля, что же тогда связывает вас с этим Лисом Пустыни? Возможно, с его помощью ваш муж получил генеральский чин или предполагающую тот чин должность?

— Они вообще никогда и никак не соприкасались.

Бургдорф удивлённо уставился на Альбину. «Неужели вы числились в его любовницах?!» — вопрошал этот взгляд. И хотя вслух Вильгельм ничего не произнёс, решительно парировала:

— Никогда в жизни не видела Роммеля. Не довелось. Хотя мужчина он, говорят, статный, и ещё далеко не стар.

— Тогда вообще странно.

— Что вас так удивляет, наш генерал Бургдорф? Это же Роммель! Вспомните: Скорцени, Роммель, двое-трое асов из люфтваффе — и всё! Кого ещё породил Третий рейх из тех, кому суждено навечно остаться в его истории?

— Что неоспоримо, — поиграл желваками Бургдорф. — Я бы даже не удивился, если бы вдруг выяснилось, что в какое-то время вы оказались любовницей Роммеля. А что? Престижно: Роммель, как-никак!

— Вот видите, вы настолько пасуете перед фельдмаршалом, что не решаетесь даже ревновать к нему, — отомстила Альбина наиболее доступным ей способом. — Хотя согласна: то, что в списке любовниц героя нации Роммеля не будет блистать моё имя — действительно обидно.

«Даже женщины рейха станут мстить тебе после гибели фельдмаршала, — вновь морально истребил себя Бургдорф. — Одни — потому что умудрились числиться в любовницах Роммеля, другие потому, что уже никогда не смогут стать ими».

24

…Вспоминать подробности всей той операции по затоплению сокровищ оберштурмбаннфюреру не хотелось. Тем более что в памяти она осталась как ночь сплошных кошмаров. Началось с того, что один из контейнеров матросы чуть было не уронили за борт еще во время погрузки на плот. Затем плот едва не подорвался на всплывшей у места захоронения мине. А закончилось тем, что во время выгрузки последнего контейнера фон Шмидт и еще один эсэсовец оказались за бортом. Того, второго, моряки так и не сумели спасти.

Но самое страшное ожидало оберштурмбаннфюрера, когда он вернулся в Берлин. Дело в том, что, прежде чем попасть к рейхе — фюреру Гиммлеру, он оказался в кабинете Кальтенбруннера. И вот тут-то все и началось. Узнав о поспешном затоплении драгоценностей, — без разрешения из Берлина, без попытки спрятать их на берегу, — начальник полиции безопасности и службы безопасности (СД) так рассвирепел, что чуть не пристрелил его прямо в своем кабинете.

— Сколько часов после этого вашего «акта трусости» линкор «Барбаросса» продержался на плаву? — с ледяной вежливостью поинтересовался затем Гиммлер, когда фон Шмидт попал к нему на прием уже не столько для доклада, сколько в поисках спасения. Ибо не было уверенности, что Кальтенбруннер оставит его в покое, а не загонит в концлагерь.