Занимательные истории, новеллы и фаблио - Маркиз Сад

Не многие знают, что представляет собой президент парламента Экса, – это животное особой породы, о котором много говорят, толком ничего не зная о нем. Как правило, это ригорист по призванию, мелочный, болтливый, упрямый, тщеславный и полностью обделенный мужеством и умом; с головой, задранной, как у гуся, с ужимками Полишинеля, сухопарый, длинный, тощий и смердящий, как труп. Можно сказать, что вся желчность и непреклонность судебного ведомства королевства нашла свое пристанище в провансальском храме Фемиды, чтобы оттуда изливаться всякий раз, когда нужно пригрозить французскому двору либо повесить кого-нибудь из граждан. Но господин де Фонтани явно перещеголял этот тусклый набросок портрета своих коллег-земляков. Тщедушную и даже чуть сгорбленную фигуру, очертания которой мы только что обрисовали, увенчивал череп с узким, чуть приплюснутым, сильно вытянутым затылком и желтоватым лбом, в торжественных случаях величественно прикрытый париком невиданного даже в Париже фасона. Пара кривоватых ножек не без труда передвигала по земле это шаткое сооружение. Из груди его, не без некоторых неудобств для ближних, исходил визгливый голос, с пафосом декламирующий длинные полуфранцузские-полупровансальские комплименты. Сам он при этом никогда не упускал случая улыбнуться, настолько широко разевая рот, что на всеобщее обозрение выставлялась чернеющая до самого язычка пропасть, лишенная зубов, усеянная гнойниками и сильно напоминающая дыру небезызвестного седалища, которое, учитывая несовершенное устройство нашего рода человеческого, одинаково часто служит троном как королям, так и пастухам. Помимо своих физических прелестей, господин де Фонтани имел еще и притязания на ученость. После того как однажды ночью ему приснился сон, будто он вознесся на небеса вместе со святым Павлом, он стал мнить себя величайшим астрономом Франции; а уж о законодательстве он рассуждал точно Фаринациус и Кюжас. Он часто ссылался как на имена сих великих людей, так и на имена его собратьев – отнюдь к великим не причтенным, – что жизнь каждого гражданина, его благосостояние, честь его и семья, то есть все священные основы общества, ровным счетом ничего не значат, если речь идет о раскрытии преступления. Во сто крат достойнее рисковать жизнью пятнадцати невинных, нежели спасти одного виновного: даже если парламент ошибется, Небо поправит эту ошибку. Наказание невинного в конечном счете оказывается благотворным, ибо душа его попадает в рай, в то время как спасение виновного приумножает преступления на земле. Единственный разряд существ, за которым одетая в броню душа господина де Фонтани признавала право на снисхождение, было сословие шлюх. И вовсе не оттого, что он часто пользовался их услугами (хотя он и был горяч, орудие его изрядно притупилось и поизносилось, а потому желания его всегда простирались куда дальше его возможностей), просто наш господин де Фонтани вознамерился донести свои знаменитые и славные деяния до последующих поколений, и этим объяснялись его старания. Быть снисходительным к жрицам Венеры этого известного магистрата побуждало и то, что он считал их весьма полезными гражданками государства, ибо, используя их козни, клеветничество и болтливость, удавалось разоблачить множество скрытых преступлений. Господин де Фонтани видел в этом благо, ибо был заклятым врагом того, что философы называют человеческими слабостями.

Это гротескное соединение остготской внешности и Юстиниановой морали впервые покинуло пределы города Экса в апреле 1779 года и по настойчивой просьбе господина де Тероза, хорошо с ним знакомого с давних пор, по причинам, малоинтересным для читателя, направилось на жительство в гостиницу «Дания» – неподалеку от той, где остановился барон. Тогда был сезон Сен-Жерменской ярмарки, и все обитатели гостиницы подумали, что сие необыкновенное творение природы приехало на ней показаться. Одно из тех услужливых созданий, что всегда предлагают помощь при устройстве публичных зрелищ, даже готово было переговорить с Николе, который с радостью предоставит ярмарочный балаган, если только магистрат не решит дебютировать у Одино. Президент сказал (Читатель уже знает, что все реплики президента следует произносить с провансальским грассированием, хотя в орфографии нет на то указаний. (Прим. автора.): «Еще когда я был малым ребенком, нянька предупреждала меня, что парижане – народ язвительный и насмешливый – никогда не воздадут должное моим добродетелям. А вот мой цирюльник все же успокоил меня: мол, парик мой внушит им уважение. Славный народ: шутит, когда подыхает с голоду, и поет, когда его давят... О! Я всегда его поддерживал. Ему бы еще инквизицию, как в Мадриде, и вечно воздвигнутый эшафот, как у нас в Эксе».

Тем временем господин де Фонтани, слегка приведя себя в порядок, еще более облагородил блеск своих шестидесятилетних прелестей, и после нескольких опрыскиваний розовой и лавандовой водой (впрочем, как замечал

Гораций, благовониями ублажают себя не только честолюбцы), – так вот, после такого туалета, а может, и других ухищрений, оставшихся нам неведомыми, президент собрался предстать перед своим старым другом бароном. Двери раскрываются; объявляют о прибытии президента, и он входит. Господину де Фонтани не повезло: обе сестры и маркиз д'Оленкур, как сущие дети, забавляются, лицезрея эту оригинальную фигуру, и, несмотря на все усилия, им не удается подавить приступ смеха, от чего уверенный в себе дотоле президент несколько смешался. Он долго разучивал перед зеркалом приветственный поклон и исполнял его довольно сносно. Но проклятый смешок, вырвавшийся у молодых людей, заставил президента остаться в дугообразном положении гораздо дольше, чем он предполагал. Наконец он выпрямился. Строгий взгляд барона призвал троих его детей к почтению, и завязалась беседа. Барон проворно взялся за дело. Предварительные переговоры были закончены, и уже по завершении первой встречи он объявил мадемуазель де Тероз, что это и было лицо, предназначенное ей в супруги, и что ее рука будет ему отдана не позднее чем через неделю. Мадемуазель де Тероз не произнесла ни слова; президент уехал, и барон еще раз повторил, что ждет от нее послушания. Условия были жесткие: прекрасная девушка не только обожала господина д'Эльбена и была им боготворима, но, будучи слабой и чувствительной, уже имела несчастье позволить своему очаровательному возлюбленному сорвать цветок, отличающийся от роз, – с которыми его порой сравнивают, – тем, что не наделен, подобно им, способностью возрождаться каждую весну. Что же подумает господин де Фонтани, президент парламента Экса, увидев, что за него уже потрудились? Пусть провансальский магистрат и наделен многими забавными чертами – они неотъемлемая часть судейского сословия, – но уж в девственности-то он должен разбираться. Приятно хоть раз в жизни обнаружить ее в своей жене! Вот что настораживало мадемуазель де Тероз; несмотря на излишнюю шаловливость и резвость, ей хватало тонкости осознать всю щекотливость положения. Женское чутье безошибочно подсказывало, что муж не станет уважать ее, если узнает, что она не почитала его еще до своего с ним знакомства. Нет ничего более живучего, чем такого рода предрассудки: нужно, чтобы несчастная девушка не только пожертвовала всеми сердечными привязанностями ради мужа, подобранного ей родителями, но она еще и будет считаться преступницей, если до встречи с тираном, который собирается ее поработить, осмелилась прислушаться к зову природы и на миг отдаться своим чувствам. Мадемуазель де Тероз поведала свои печали сестре. Для той живость чувств стояла превыше показной скромности, а милая снисходительность была куда важней богобоязненности; она расхохоталась как безумная, услышав это признание, и тотчас поделилась им с мужем. Супруг был настроен серьезнее: он решил, что следует остерегаться предоставлять взорам служителей Фемиды разгромленное и надломленное состояние столь важного для них предмета. Господа магистраты с этим не шутят. Он забеспокоился, как бы в городе, где навсегда воздвигнут эшафот, его бедная свояченица вскоре не взошла на него в качестве искупительной жертвы нарушенного целомудрия. Маркиз стал приводить цитаты: иногда, особенно после обеда, он проявлял эрудицию. Он доказывал, что Прованс был в свое время египетской колонией, а египтяне очень часто приносили в жертву юных девушек, и будет ничуть не удивительно, если президент парламента Экса, который по сути не кто иной, как потомок египетского колониста, велит перерезать его сестричке самую хорошенькую в мире шейку...

– Эти президенты-колонисты – настоящие палачи. Им отрезать чью-нибудь голову проще, чем вороне сбить орехи. По справедливости это или вопреки ей – они не приглядываются столь пристально. Ригоризм, подобно Фемиде, имеет на глазах повязку, наложенную глупостью, а в городе Эксе философия никогда ни на один миг ее и не приподнимала...