Топот бронзового коня - Михаил Казовский

    - В идеале - да, но на практике такого не будет. Люди не гвардейцы, и заставить всех выполнять команды нельзя. Жизнь разнообразнее и сложнее… Уж кого-кого, а меня нельзя заподозрить в мягкости, я последнее отберу у налогоплательщика по закону; но и мне понятно: если перегнуть палку, то налогоплательщик либо помрёт (и тогда уже с него денег не возьмёшь), либо бросится на тебя с ножом (и тогда тебе, зарезанному, будет не до налогов). Надо соблюдать меру.

    - Замолчи, глупец, или мы поссоримся, - холодно сказал самодержец. Помолчав, спросил: - Есть ещё вопросы? Или у тебя все?

    - Нет, пока не все, - продолжал упрямиться Иоанн. - Жалобы идут на Трибониана.

    Удивлённый монарх воскликнул:

    - На Трибониана? Да какие же?

    - Выступая на процессах в суде, зачастую топит невинных и, наоборот, оправдывает преступников. За большую мзду. Выгородит любого, если тот хорошо заплатит.

    - Доказательства есть? Схвачен за руку?

    - За руку не схвачен, ибо все боятся связываться с любимчиком василевса и главой «Комиссии десяти» - Corpus Juris Civilis. Но коль скоро будет ваша воля, то расследование учинить можно.

    У Юстиниана снова потемнели глаза:

    - Воли моей не будет. Доверяю Трибониану полностью. Как тебе, как, допустим, Велисарию или Нарсесу. И не допущу раздоров в наших рядах. Жалобщиков гнать. Непокорных - сечь. Понял или нет?

    - Совершенно, ваше величество.

    - Можешь быть свободен.

    - У меня ещё одно маленькое дельце.

    Самодержец фыркнул:

    - Вот зануда, право! Никакого почтения к Божьему помазаннику. Говорят: ступай - а его не выгонишь!

    - Маленькое дельце, но важное.

    - Ладно, так и быть. Доложи.

    - Мне не нравится тот поэт аравийский - ул-Кайс. Больно уж пройдошист.

    - Ну и что?

    - Ходят слухи, что ему покровительствует… очень покровительствует… женская особа, приближенная к вашему величеству…

    Устремив на него цепкий взгляд, император выпалил:

    - Кто же это?

    Иоанн смешался:

    - Я не смею произнести…

    - Нет уж, говори, коли начал.

    - У меня отсохнет язык.

    - Феодора, что ли?

    Тот согнулся в почтительном поклоне:

    - Не хотел огорчать… но упорные слухи… лучше вы узнаете от меня, чем со стороны…

    Автократор поднялся, заложил руки за спину и прошёлся вдоль стола взад-вперёд. Снова посмотрел на Каппадокийца:

    - Стало быть, болтают? Что, они близки?

    - Ах, увольте, ваше величество, от таких подробностей. По моим сведениям, он приходит к ней на свидания по ночам в Вуколеон. И не реже, чем раз в неделю. Это достоверно. А об остальном - что там происходит внутри - мне сие неведомо.

    - Так узнай! Узнай! - стиснул кулаки император. Но потом быстро передумал: - Нет, не надо. Я уж сам как-нибудь устрою… Хорошо, иди. - Поглядел на кланяющегося эпарха двора и спросил печально: - Как ты думаешь, я рогат?

    Покраснев, вельможа ответил:

    - Не могу помыслить…

    Подойдя к нему почти что вплотную, сын Савватия произнёс мирным тоном:

    - Нет, скажи, как есть. И без церемоний. Просто как мужчина мужчине. Как приятель приятелю. Ты не исключаешь измены?

    У чиновника выступили капельки пота на лбу:

    - Я не исключаю, ваше величество…

    Застонавший Юстиниан отвернулся. Пробубнил чуть слышно:

    - Сука, тварь. Как была гетерой, так и осталась… - И возвысил голос: - Хорошо, ступай. Я тебе не забуду этой услуги. Сделал правильно.

    Дверь за Иоанном закрылась. Пётр сморщился и заплакал горько, словно пятилетний ребёнок. Помнил, как однажды, будучи ещё маленьким, он повздорил с отцом и сказал Савватию: «Ты - дурак!», а отец при всех снял с него порты и отшлёпал звонко ладонью; мальчик убежал на конюшню, рухнул в сено и залился слезами - от обиды и унижения, от безвыходности, бессилия. Точно так плакал и теперь. Повелитель большей части христианского мира. Полубог. У которого в руках миллионы жизней… Жалкий, оскорблённый и опозоренный. Кем? Своей женой! Той, которую он любил больше всех на свете!…

    Вытащил платок из-за пояса, вытер слезы и надсадно высморкался. Зло проговорил:

    - Вышлю в монастырь. И её, и Комито вместе с Антониной. Чтобы духу их не было в Константинополе. Шлюх продажных.

    Сел, закрыл глаза, кое-как отдышался. Снова произнёс для себя самого:

    - Впрочем, может, врут? Искажают факты, чтобы нас поссорить? Феодора - монофиситка, многих раздражает, а её контакты с монофиситами из Египта вызывают гнев патриарха… Не хотят ли её убрать? Опорочить в моих глазах и услать подальше? - Он опять поднялся. - Как я мог поверить? Феодора и какой-то араб? Чушь, нелепица, бред больного воображения. Видел я этого араба. Да, его приводил Нарсес. Плохо помню, что ему хотелось… Кажется, просил денег. Совершенно верно: чтобы я помог подавить мятеж у него на родине и затем располагал им в качестве защитника наших рубежей в провинции Аравия… Надо спросить Нарсеса, чем всё дело кончилось. Видимо, пришлось обещать поддержку. Милый молодой человек, да ещё поэт. Неужели Феодора польстилась? Нет, невероятно. всё- таки она меня любит. И потом - долг императрицы… Женщина с умом даже при минутной симпатии не позволит себе расслабиться… Ну, а вдруг сломалась, уступила чувствам? Господи, как страшно! Ведь она - единственный близкий человек, на которого можно опереться… Если ей не верить, то кому же верить?!

    Взял кувшин с холодной водой (самодержец почти что не пил вина с тех пор, как вступил на престол, - лишь кагор во время таинства причащения; просто не испытывал к вину склонности; и ещё - опасался отравления), быстро наполнил золотой кубок и с немалой жадностью осушил. Вытер губы, сам себе сказал:

    - Я сейчас пойду и проверю. Любопытства ради. Сразу станет ясно. - Кое-как уложил пергаменты в кованый ларец и замкнул ключом, что висел у него на поясе, а чернильные принадлежности бросил в беспорядке. Взял свечу, подошёл к стене, где стояла фальшивая колонна, и нажал на скрытый за ней рычаг. Часть колонны сдвинулась, образуя вход на чёрную винтовую лестницу; освещая путь пламенем свечи, стал спускаться вниз, а затем по тайной галерее перебрался в гинекей - там жила императрица; и опять по винтовой лестнице начал подниматься в её спальню. Этот переход был придуман для того, чтобы слуги во дворце меньше знали об интимной жизни царственных особ.

    Снова сдвинулась часть фальшивой колонны, и Юстиниан оказался в будуаре у василисы. Самодержец прислушался, сделал шаг к высокому ложу под балдахином, отстранил занавеску и взглянул внутрь. Ложе оказалось пустым. У монарха перехватило дыхание, а свеча в руке мелко задрожала. Он почувствовал, как с чудовищной скоростью бьётся сердце. И от пота становится мокрой шея.

    Прошептав ругательства, автократор спустился по чёрной винтовой лестнице на другую галерею - ниже первой - и пошёл не в сторону собственных палат, а к подземному переходу из Большого дворца в Вуколеон, где, как утверждал Иоанн, Феодора встречается с этим арабом. «Главное - застать их врасплох, - колотилась мысль в распалённом мозгу императора, - уличить на месте. И тогда пощады не будет. Кайса - бросить на растерзание диким животным. А её постричь в дальнем монастыре. Где-нибудь в Армении. Пусть якшается со своими монофиситами. Проливает слезы по утраченному могуществу». Начал подниматься по новой лестнице. И, открыв потайную дверь, вышел в задней комнате малого дворца. Миновав узкий коридор, неожиданно столкнулся с караульным-евнухом.

    - Кто здесь? - звонко выпалил тот.

    - Что, не узнаешь своего владыку? - бросил василевс и свечу поднёс чуть ли не к глазам.

    У скопца задрожали губы:

    - Ваше величество… я не ожидал…

    - Он не ожидал!… Все не ожидают, кто надеется избежать кары за грехи… Где укрылись эти мерзавцы? Говори немедля!

    - Кто? - отпрянул охранник.

    - Будто сам не знаешь! Ну, веди, болван, или я велю, чтоб тебя лишили не только достоинства, но и головы!

    Стражник засеменил по большому коридору, а затем на женской половине повернул к одной из дверей. Низко поклонился:

    - Как приказано вашим величеством…

    - Тихо! Замолчи! Дверь открой, - и вошёл в просторную комнату.

    За столом сидела императрица и неспешно лакомилась малиной. На полу, на маленьком пуфике, подогнув ноги вбок, Имр-ул-Кайс играл на кифаре и произносил какие-то слова на арабском. Оба вздрогнули при виде Юстиниана. В воздухе повисла жалобная нота, изданная тонкой струной.

    Феодора встала, и глаза её, расширенные от страха, были словно воды Босфора перед грозой. А поэт упал на колени и застыл, согбенный.