Еська - Михаил Першин

– Да с чего ж это первейший Иван такой несокрушимый?

– Да с того ж, что опоил его спервоначалу Чёрный Скопец водою мёртвой, а после как остался от его один остов, то живою водою поднял, да и поставил колодези с теми водами стеречь. Но коли б даже удалось тебе с им справиться, всё одно смерть Скопцова на дне мёртвого колодезя таится, и кто за ею полезет, тому уж света Божьего боле не видать.

Задумался Иван, а Еська молвит:

– Быть того не может, чтобы всё так и было. Потому в энтом разе на что же столько хитростев устраивать. Нет, знать, и на него управа есть, только ты, Марьюшка, об ей либо не ведаешь, либо сказывать не желаешь.

– Так ли, сяк ли, – Марья отвечает, – только я уж боле на ваши слова не поддамся. По мне что́ Еська, что́ Ванька – все вы на одно лицо, тем паче, что и лица-то, по счастью, мне не видать.

– Ладно, – Еська говорит. – Раз так, то ступай, Иван, один свою невесту ослобонять. Только как бы мне тебе одёжку княжеску воротить? Пособи– ка, Марьюшка, хоть в энтом деле.

– Ну, разве что в энтом.

Принялся Еська кафтан стягивать. Иван помогает, да всё неловко, коли промеж ног така добавка пристроена. Стала и Марья вывёртываться, вкруг елдыто закручиваться. Как повернётся, так вся и содрогнётся, да и у Еськи по телу будто волна проскочит. Иван серчает: стойте, мол, спокойно. Да как тут устоишь?

Наконец, стянули кафтан. И как-то этак вышло, что промеж делом повернулася она, и как раз к Еське лицом. И в тот самый миг, что кафтан с плеч соскользнул, он в губы ейные так и впился. Охнула Марья да вся и обмякла.

Долгонько поцалуй тянулся, Иван уж заскучал. Наконец, оторвались. Перевела дыханье и молвит:

– Никогда допрежь я сладости такой не ведала, окроме как год назад, когда впервые меня Ванечка поцаловал. Скопец-то и слова такого не знает, да с энтой мерзостью я б цаловаться и не стала. Спасибо Есюшке, будто на миг обратно меня в опочивальню нашу воротил. И за это, чем могу, тем вам пособлю.

– А нешто ты могёшь пособить?

– Кой-чем могу. Подай-ка, Ванюша, криночку, на сей раз саму чисту.

Иван ей крынку протянул, а тама тоже одна капелька.

– Это мёртвая вода и есть, – Марья-старушка говорит. – Так только я и могу, Есечка, тебя ослобонить.

Еська было спорить начал, но она его прервала:

– Едва сгибну я, избушка в птицу обратится, недаром она от века на птичьих ногах держится. Полетит она к хозяину свому – Чёрному Скопцу. Едва подымется, вы печку разожгите. Как огонь распалится – её жажда мучать станет. Тут-то она с дороги своротит – к колодезям, что первый изо всех Иванов хранит. Уж справитесь вы с ним аль нет – то́ ваша удача. А по-иному Чёрного Скопца всё одно не одолеть.

Сказала это, крынку над ладонью своей склонила, оттудова капелька выкатилась. Она языком её слизнула и в тот же миг на пол рухнула, а елда Еськина на свободу высклизнула. Да уж и не Eськина, а вдвое против прежнего длиньшая. Потому капли хватило лишь Марью жизни лишить, а не елду нарощенную отомкнуть.

Глядят Еська с Иваном: а на полу-то девица лежит. И така миловидная, вот хоть сейчас под венец. Только бледная – ни кровиночки в лице. Тут избушка закачалась, и пол с-под ног ушёл. То птица в небо поднялась. Только и послышалось напослед, как конь Иванов на полянке заржал.

Дале, как Марья велела, так они всё и сделали. Только сперва тело её рогожкой прикрыли, чтоб после по-христьянски земле предать. А после уж за печку взялись.

Вскоре в избе парко стало, как в бане. И вновь ноги у Еськи с Иваном подогнулись – то птица вниз пошла. Ишо пару раз их тряхнуло, и после всё утихло.

Иван с Еськой наружу тихохонько выбрались да Марью, в рогожку завёрнутую, с собою взяли – ну́, как избушка без их с места сымется. Извне глянули – и впрямь, не избушка, а птица.

Стоит у ручья, воду пьёт, а от само́й пар так и валит.

За ручьём болото тянулося, а по сю сторону два колодезя стояли промеж костей человечьих разбросанных. Но едва они приближаться стали, как кости задвигались, да сами собою в цельный остов собрались. Глянул остов глазницами пустыми и молвил:

– Здоро́во, молодцы, никак за смертью пришли. Так я вам её сыскать подсоблю.

– Коли ты об Скопцовой смерти, – Еська отвечает, – то за помочь тебе поклон низкий.

– Нет, я об вашей собственной погибели толкую, – остов говорит и зубы скалит. – Потому я жалости не ведаю, а ни силою меня не осилить, ни хитростью не обхитрить.

Тут Иван-царевич вперёд выступил:

– Ан не верю я, чтоб ты сильней меня был. Давай тягаться.

– Чего ж нет, можно и потягаться. Бей первым, ко́ли смелый такой!

Едва кулак Иванов груди остова коснулся, как со всей руки мясо кусками отваливаться стало, и миг спустя одни косточки от длани богатырской осталися да наземь осыпались, ровно веточки с дерева сухого под ветром.

Остов зубы свои ишо сильней осклабил да к Еське оборотился:

– А ты, небось, лукавцем слывёшь. Давай, хитри, но и это тебе не поможет.

– Нет, – Еська отвечает, – я хитростью с тобой хитрить не буду, одной правдой наичистеющею тебя вкруг пальца обведу.

– Ан вот же хитришь. Не могёт того быть, чтобы правдою наичистеющей обмануть можно было.

– На́ спор, – Еська молвит.

– На́ спор, – остов отвечает и ладонь костяную тянет: – Давай руку.

Засмеялся Еська:

– Ну, уж этим меня не уцепишь. Будто не видел я, как с одного касания рука Ванина отсохла. Мы, брат, на словах поспорим. Я одно чувство знаю, супротив которого и ты бессилен.

– Не могёт того быть, потому я остов ни мёртвый, ни живой, мне чувства уж тыщу лет как неведомы.

– Чувство это самое, про кое я говорю, – зависть, она любого одолеет.

– Нет, – остов молвит. – Меня не проймёшь. Потому не зря говорится: за живое взять. Живого-то у меня ничё не осталося.

– Ан я тебя за мёртвое возьму!

С тем Еська рубаху свою нараспах открыл. И видна стала верхушка елды, котора с порток вылазила да до середины груди дотягивалась.

А после и портки спустил, чтобы во всей красе богатство своё выказать.

Загорелся огонь в глазницах пустых. Но сдержался остов:

– Да чему тут завидовать-то? – молвил. – Тыщу лет я без энтого прожил и ишо тыщу проживу. Нет, не осилил ты меня.

– Ну, в этом разе не стану я с тобою делиться, а взамен того мы с Ванею обратно птичку оседлаем да к хозяину твому полетим. Верно, погибель найдём, да делать нечего.

А птица, впрямь, уж напилась да крыльями помахивать стала. И, будто с ею заодно, Еська елдою своей невиданной маханул.

Тут-то остов и не выдержал:

– Погодь-погодь! Ты чё это там болтал насчёт поделиться?

– Да ясно, чё. Достань-ка ты мне мёртвой воды каплю одну-единую.

Хоть и опасался остов, что тут подвох таится, но удержаться не мог – сунул руку в колодезь и вынес наружу одну каплю. Еська залупу подставил, он капнул, вся излишнесть-то вмиг и отвалилася.

– На́, забирай!

Остов хвать, стал промеж ног прилаживать, да, ясно дело, ничё не вышло. Кинулся на Еську:

– Ан обманул ты меня!

Хвать себя ладонью за рот – да уж слово вылетело. Сам признал, что проспорил.

И за проспор потребовал с его Еська две капли воды живой. Правда, в тот колодезь остов лезть не стал, а дозволил Еське самому шеломом Ивановым зачерпнуть.

Одну каплю Еська на кости капнул, от плеча Иванова отпавшие. И вмиг у того обратно рука сделалась.

А вторую каплю Марье в губы влил, она и ожила. Села на земле, озирается, очи светлые потирает. Ланиты румянцем покрылися, губки алые на солнышке засверкали. Протянул Еська руку, она встала и нежно, по-сестрински, его в щёку поцаловала.

Увидал то́ остов да та́к ногою топнул, что она развалилася. И на другой ноге стоючи, как закричит:

– Где ж ты, погибель моя? Всё б я отдал, чтобы пропасть навеки и не помнить боле, как Еська энтот елдою свой махал да как краса-девица его цаловала. Всё я от злодея свово, Скопца Чёрного, терпел, веками службу нёс без ропота. Ан теперь проклинаю его за всё, что содеял он со мною, а перво-наперво – за память мою вечную.

– Где твоя погибель, то мне неведомо, – Еська молвит. – А коли ты и впрямь на Скопца ропщешь, то пособи нам евонную найти.

– Давай шелом!

Хвать шелом, да и ну черпать с мёртвого колодезя. Черпает да наземь выливает. Куда хоть капля падёт, трава чернеет, и от само́й земли чад вздымается. Вынул остов шелом в последний раз, тут с колодезя пёрышко вылетело. Белей луча солнечна оно сверкало, легче слова в воздухе парило. Все-то века, что Скопец по миру бродил, под спудом перо хранилося, но и ворсиночка водою погибельной не обмочилася, и едва только оно свободу вольную обрело, как вылетело на свет Божий.

А остов рухнул наземь и на косточки распался, даже шелома вылить не успел.

Подхватил ветер пёрышко да чрез ручей по-над болотом прямо к острову песчаному понёс.

Вслед за ним и птица в водух поднялася. Едва Еська да Иван, да Марья за хвост ейный уцепиться успели и на спину влезть. Так до Скопцова замка и долетели, даже перо опередили.