Еська - Михаил Першин

– Э, – Еська молвит, – насчёт энтого ты б не зарекался. Потому именно, что самый беспокой зачнётся, как ты хозяйство своё на место законное воротишь. Но однако ж это я боле в шутку молвил, а шуток помимо найтить твою красу-царевну нам во что б ни стало надобно.

А дорога-то лесом идёт, а лес всё гуще да темней. Да и не дорога уж под ногами, а узенька тропка. И привела она прямо к избушке, что на курьих ногах стояла.

Еська слова заветные молвил:

– А поворотись-ка ты ко мне передом, а к чащобе задом своим.

Избушка и повернулась.

Спешился Иван, хотел в избушку войтить, да Еська его остановил:

– Погодь, дай-ка я сперва.

Иван было спорить зачал, но Еська напомнил, что ему себя беречь надобно, потому Марья-царевна ждёт. Он и утих. Еська предложил одёжей поменяться. Так и сделали: Иван Еськину рубаху натянул, а тот – кафтан парчовый да сапоги княжески. А обувки Ивану не досталося, потому Еська без неё в пути обходился.

Прежде чем он в избушку вошёл, обнял его Иван и молвил:

– Мы с тобою теперя братья названые, и, чего б с тобою ни было, я тя в беде не брошу.

– Да и я тя, – Еська ответил и внутрь вошёл.

А тама старушка на лавке дремлет, аж похрапывает. Но едва дверь скрипнула, голову подняла:

– Здоро́во, добрый молодец? А кто ты таков будешь, как звать-величать-то тебя?

– А откель ты знаешь, баушка, что я молодец, а не девица? Никак ждёшь кого?

– Больно ты на язык-то востёр. Уж не царевич ли ты? Не Иван ли?

– Так и есть, баушка. Царевич я, Иваном зовусь.

Потянула бабка носом своим семивершковым, да и молвит:

– Ох, не царским духом от тебя разит.

– Да как же ж иначе, баушка? Небось, не с дворцового крыльца я сошёл в избушку твою. По постоялым дворам пооботрёшься, по овинам поночуешь – не того ишо духу наберёшься. А пошшупай-ка лучше одёжу мою парчову да послухай, как каблуки сапожек сафьяновых стучат – нешто у мужицких лаптей таков голос?

Бабка руку вытянула, одёжку огладила:

– Эт точно, милок, эт верно, ошибилась я: дух-то дорожный у всех единый. Да и опречь дороги как же ж мужиком не провонять-то: небось, не раз с девками крестьянскими поваливался?

– Ох и хитра ты, баушка! Ведь сама знаешь, кто я таков и что за горе у меня, так почто ж душу травишь? Аль не ведаешь, что того самого у меня нетути, чем с девками валяться можно?

– Ну, а коли так, ты-то мне и надобен, тебя я дожидаюсь, по тебе тоскую. Утешь меня и через то счастье своё обретёшь.

– Да как же ж я тебя утешу, коли утешалка моя злым духом аль чарами неведомыми похищена вместе с любезною моею Марьюшкой.

– Ан ты б не спорил, а порточки свои спущал поскорее, а тама видать будет.

– Ну, – Еська молвит, – как один мой гриб знакомый говаривал, спопытка, она, чай, не пытка.

Стал прилаживаться к бабкиной развилке, но та его сызнова остановила:

– А дай-ка ты мне сперва вон ту криночку.

И в угол кажет. Глядит Еська: там крынок с полдюжины. Все мохом поросли, паутиною покрылись, одна только гладенькая.

– Эту, что ль, чистеньку?

– Ни-ни! Саму что ни есть мшисту да паутинисту. Взял Еська крынку, а тама воды капля одна-единая.

Бабка ладонь протянула: лей-кось. Еська каплю вылил, та ноги вширь расставила, да споднизу себя ладошкою-то и обтёрла. «Эва, – Еська подумал, – вот ведь кака́ старушка великатная».

Хотел ей помочь лечь на спину-то, но и тут заминка вышла: нет, мол, милок, этак ты много чего узришь тама, а мне с того смущенье будет великое. И обратно Еська про великатность подумал.

Она тем временем на карачки установилася, а Еська её долго ждать не заставил.

И только что он к мандушке вплоть прижался, как почуял чувство досель неведанное, допрежь неспытанное. Будто-словно елда в длину удлинилася и достала до всех местечков укромнейших, которы в нутре-то бабкином скрывалися. И таки эти местечки оказалися: где гладеньки да склизлы, где бугорками выпучены да шершавеньки.

А где извилинками проточены, по коим водица нутряная ручьём вешним сочится. И елда-то Еськина змейкою ловчающей по всем закуточкам прохаживается, в уголочки потаённые протискивается, по всем холмикам да ложбинкам пролазит, все соки на скус отведывает. Где бочком протиснется, где напрямки пролезет, а где залупа в стенку упрётся, да и шарит по ей, и шарит, и шарит, покеда вся не оботрётся да выхода с того места в ишо более сладчающее не отыщет.

И главно дело: сама бабка словно не ждала того. Сперва замерла, а после как заохает, как жопою-то завертит, словно да самой основы кола еськиного дойтить желает. И ноги у ей подгибаются, всё ниже она спущается, едва Еська её на весу удерживает.

Долго ль, коротко ль они так ублажалися, а только Иван-царевич, настоящий-то, тот самый, что снаружи оставался, беспокойство стал чуять: уж скоро вовсе смеркнется, а Еськи нет и нет. Не удержался, хлопнул богатырскою рукой в дверь, да и вошёл в избушку.

Видит: эти двое посредь избы, ничё вокруг не замечая, тешат друг дружку почём зря.

– Ах ты, Еська, друг предательский! – закричал Иван-царевич. – На то ль я тебя посылал сюда, чтоб ты и обо мне позыбыл, и об деле нашем несвершённом?

Услыхала старушка, остановилася. Стоит на четверёнках-то, еле дух переводит да сбившимся голосом спрашивает:

– Еська? Каков таков Еська?

Иван возьми да всё ей и скажи. Пуще прежнего заохала старушка, да только не со сладости, как давеча, а с горя словно бы. «Что ж ты наделал!» – запричитала; «Что ж теперя будет?» – завздыхала.

Попытался Еська с ей выйти – ан никак! А бабка ему: не старайся, мол, ты ко мне на веки вечные притороченный.

Помог им Иван подняться. И грех и смех глядеть: стоит бабка, коленки подогнувши, спину склонивши, а впритычку – Еська чрез плечо ейное на свет Божий выглядывает. Только это б нам с вами ишо, может, на смех бы и стало, а им вовсе не до веселья было.

И ничё бабке не оставалося, как всю правду истинную им открыть.

Есть на свете лес дремучий. Посредь того леса болото непролазное. Ведут к болоту семь дорог, каждая на семь тропок разделённая, но не пройти по им путнику, а почему – слухайте. Средь болота – остров песчаный. Ничё на сем острове не растёт: ни деревца, ни травинки. Только стоит там замок каменный. И живёт в ём старец злобный, Чёрным Скопцом прозываемый. А потому он так прозывается, что таков и есть в действительности и душою, и телом: душою – чернее ночи непроглядной, а телом – как есть оскоплённый.

Кажин год выбирается Скопец Чёрный со дворца и летает над землёю християнскою. Рыщет он в подне́бесьи, весь мир оглядывает, свадьбу честну́ю выискивает, да беспременно чтоб невесту Марьей звали, а жениха – Иваном. Едва узрит он таку пару, в опочивальню ихнюю молоньи шустрее влётывает, да точка в точку – в самый тот миг, что муж новоявленный жену невинной целостности лишить сбирается. И в точности то самое проделывает, что тебе, Ванюша, известно безо всяких слов излишних. Принесёт Чёрный Скопец невесту в свой замок, окропит живой водицею место то, где елде быть положено, да и пристроится к ей сзади-то. Вмиг женихов кол к ему пристанет, да и етит он её, бедную, весь год последующий, доколь за новою жертвой не сберётся.

За год Марья из прекрасной девицы в старуху обратится. Тогда Чёрный Скопец мёртвой воды на живот свой капнет. Капля вниз стекёт да его от елды Ивановой отомкнёт. Тут он Марью доставит в одну из семи избушек, что на одной из семи тропок находится, кои в семь дорог сходятся, к болоту непролазному ведущих. А начинку-то ебицкую не вымает. И подстерегает прошлогодняя Марья нынешнего Ивана, это вот как, к примеру сказать, я самая.

Одну-едину каплю живой водицы в кувшине Скопец Чёрный мне оставил. Смазала я корешок елды Ванюши мово, чтоб к тебе, Иван, её прирастить. Да только обманул меня Еська, своё богатство вдвое нарастил. И за то теперя уж никогда ни с им, ни со мною не расстанется.

Закончила бабка сказ свой, Еська ей молвил:

– Да как же ж тебе не срамно, баушка! Ведь где-то самый твой Ваня вот так же, ровно в силке, с иной Марьею страдает, а ты взамен чтоб искать, как Скопцу проклятому отомстить, его же спокой хранишь.

– Во-первых, – та отвечает, – никака я те не баушка. Мне отроду пятнадцать годов. А того окроме, та́к ему и надобно, потому ежели он шёл меня спасать, чего ж на ту сучонку залазил-то? Все вы таковы, кобели поганые, так вам и надоть.

Но тут уж Иван-царевич в крик пустился:

– Да что ты такое молвишь! Хоть бы ты мёдом мандишшу свою намазала, а не то что водою заколдованной, я б и то к тебе не пошёл! А как мой брат названый Еська дыру твою проклятущую законопатил, то пойду я тропою свободною прямо на остров песчаный к замку каменному, да и срублю голову злодею моему.

– Ступай, ступай, – Марья-старушка молвит (мы так её величать будем, потому нам теперя имя её известное). – Только всё одно не сыскать тебе пути средь семижды семи тропинок. А и сыщешь – не найти тебе гати в болоте непролазном. А и найдёшь – не одолеть тебе Чёрного Скопца, потому смерть его в другом вовсе месте таится, первейшим со всех Иванов охраняемым. А Ивана того ни силой не осилить, ни хитростью не перехитрить.