Десятка - Захар Прилепин

Я нагнулся, приложил губы к пуховой младенческой головушке. Мерное, четкое движение: втянул — проглотил, втянул — проглотил… Теплая голова, полная дивным молочным маревом. Втянул — проглотил. Раздражение мое вдруг пропало. Подумаешь, гадина. Зато сынок растет.

Я распрямился:

— Денежки тебе привез, Натали!

— Наташ, погуляешь с ним? — Аня спрятала грудь в сарафан.

Младенец заелозил лицом, слюнявя пеструю ткань.

Наташа выкатила коляску из куста. Аня, оторвав от себя младенца, уложила, и он заплакал.

Няня повела коляску, свободной рукой смахивая со лба путаницу волос.

— Часик! — крикнула жена, словно пробуя голос под гулкими сводами разношенного родами нутра. — Часик, Наташ!

Ребенок рыдал. Скрипели колеса. Няня, дернувшись комьями затылка и шпильками (это она кивнула), увозила мою кровинушку. Звук плача удалялся, но огорчение в плаче возрастало. Нет, Ваня не хотел быть с нею!

Калитка распахнулась, Наташа отступила.

На пороге сада стоял Вася. Она помедлила и привстала на носки кедов:

— Чо стал?

Ударила коляской вперед.

Вася отпрянул на траву. Калитка моргнула в мгновение ока, хлопок, плач младенца пропадал вдалеке.

— Вот… — Вася обреченно развел длинными пятернями программиста. — Обезьяна! Я почему зашел… Не получится завтра озеро. Я в Москву поеду, надо в храм.

Плач за забором совсем пропал.

— Радует дом? — Вася улыбнулся.

Зубы вспыхнули, крупные и ровные, и я представил его череп целиком. Наверное, в отсутствие плоти, волос и глаз эти зубы смотрелись бы еще очаровательнее.

— Радует… — протянула Аня, переминаясь и одергивая сарафан. — Только это… — И она торопливо сказала: — Все время воют собаки!

Петя лопнул хохотом:

— Как? — Он задыхался. — У-у-у-у-у… У-у… Гав! — Топнул.

Ульяна зазвенела. Я усмехнулся.

Вася уверенно держал белую крепость улыбки:

— Это же загород! Куда без них!

— Хочешь обедать? — спросила Аня.

— Жена ждет! — Он пошлепал зеленую рубаху в области живота. — Борщ на столе стынет.

— Больше не болей! — сказал я зачем-то.

— Больше не буду! — сказал он по-гамлетовски выразительно. — Я больше не буду.

В последний раз озарил сад улыбкой и нас покинул.

— Зачем приходил? — И Аня облегченно выдохнула: — Как же я устала!

Мы прошли на кухню.

На деревянных голых стенах висели приколотые рисунки — с крестами и бабочками, нимбами и цветами, — нарисованные церковными детьми и привезенные сюда Васей.

Картины со смещенными пропорциями, следы наивных кисточек, напоминали художество дикаря, отгоняющего беду. Но и воинственная ярость жила на этих бумагах, мятых от акварельной водицы. Бабочка зависла самолетом. Жуки наступали танками. И везде небо синело. Или его давали алчно, густо-густо, или воды не жалели, копируя жертвенную невесомость лазури.

Мы сели. Миска с овощным салатом, корзинка с черным хлебом, стеклянный саркофаг с маслом и отрезками сыра и ветчины.

Аня наливала суп. Крапивный. В свеже-зеленой гуще плавала долька вареного яйца, желток зрело поглядывал из белизны, словно в каждой тарелке — пейзаж Куинджи, буйные кущи, терпко вечереет, и луна между зарослей вступает в свои права.

— Сегодня сварила. Мы с Наташей у забора надергали, — говорила она, разливая ловко и вслепую, и нежно глядела мне в глаза. — Какая она хваткая! Какие у нее мышцы! Вчера баню топили. Так она дров нарубила. Разделась — у нее бицепсы настоящие! А кожа какая толстая! Рвем, значит, крапиву. Я в садовых рукавицах. Она руками голыми, и ничего, не больно. Оказывается, у них дома постоянно крапиву едят. Она с детства привыкла ее рвать.

— А платье из крапивы не носит? — спросил я.

— Как в сказке, — сообразила Ульяна.

Ели суп задорно.

— Крапива без пива — деньги на ветер! — выстрелил лозунгом Петя, резво мешая ложкой. — Фу! — поднял перевернутую ложку, с которой вместе с зеленым свисало нечто бесстыже черное, длинное, гибкое, что он опознал оглушительно:

— Волос!

— И у меня! — пропищала Ульяна, заглядываясь в свою копию Куинджи.

Я следом выудил крепкий черныш, который прилип к половинке яйца. Смахнул на пол.

Аня схватила тарелку, выбежала во двор, слышно было — выплеснула.

Петя оттолкнул тарелку. Подскочил, проплясал тесной кухонькой, скользя взглядом по детским рисункам.

— Простите! — сказала Аня, вернувшись. — Гадость. Это все Наташа, я ее просила суп посолить, пока я с Ванечкой была. Вечно она космами трясет. Ешьте сыр, ветчину! Я сейчас курицу разогрею. Курица точно безволосая!

— Эпиляцию сделали? — собрался с юмором Петя.

— Я есть не буду! — замотала головой Ульяна.

Но курица была вполне, и салат — радостным. Потом был чай, на тарелке — жимолость. Ягоды недавно поспели, Аня уже ободрала полкуста. Вяжущий вкус побеждал память о волосатом супе.

Мы вывалились на воздух.

— Мальчики, тут надо бы траву собрать. Лучше руками — так быстрее! — Аня включила воду. Ульяна укладывала тарелки в раковину.

— Чего за трава? — спросил я разморенно.

— Да муж Наташин покосил. Теперь надо в одно место отнести. Дождь пройдет, и гнить станет всюду.

— Труд веселит человека! — Петя скинул кожаный пиджак на ступеньки дома.

Я надел рукавицы, Петя рукава широкой черной байковой рубахи натянул на ладони. Мы стали таскать охапки мертвых растений с разных концов сада. Мы сносили стебли в одну кучу, у калитки, подле кустов крыжовника. Трава была разная, встречалась с колючками. И крапива, старая знакомая, была. Мы таскали в объятиях траву, пресную и душистую, вялую и кусачую, влажную и усохшую. Я поднес травинки к лицу и глубоко вдохнул все сразу: рождение, расцвет, смерть. Трава пахла разнузданно и начальственно, как волна, и я на секунды ощутил, что не я нюхаю ее, а она, затмив пол-лица, обнюхивает меня.

— Что я нашел! — закричал Петя.

Аня выключила воду и взволнованным шагом направилась на его крик. Я бросил охапку вместе с рукавицами и подошел:

— Что там?

Петя потрясал острой деталькой. Несомненно, значок. Темный от времени и земли.

— Узнали?

Железной крохоткой, зажатой в правую щепоть, он начал тереть по левой руке, закрытой черной байковой рубахой.

— Не узнали? А это детство наше… Я помню, все помню! Помнит зоркий глаз, — бормотал он, двигая значком, — мой советский класс…

Значок, с вкраплениями ржави, но свободный от грязцы, лежал у него на ладони.

— Пионерский! — опознала Аня.

Красная звезда, над которой краснело угловатое пламя. В центре — головка Ильича, как головка чеснока, белая и голая.

— Я в школе единственный не вступил в пионеры, — признался я. — Мне папа запретил. Объяснил: пионеры против Бога.

— А ты сейчас вступи! — Петя ликовал. — Бери и цепляй!

— Может, зароем его обратно? — Аня прижалась ко мне, теплая, и стала ластиться. Бедром, сиськой, скулой. — Тут такое творится… Они меня замучили. Выкиньте вы эту ерунду!

— Кто они? — Я обнял жену и стиснул. — Не бойся, я тебя от всех спасу!

— Потрясающе! — Петя перевернул значок. — Даже иголка осталась. Бери и цепляй!

Зашелестело хихиканье. Это Ульяна подкралась по мякоти живой и неживой травы.

Вдали гулко забрехали собаки. На разные лады. Жирное и дремучее: «Вась-Вась!» Звонкое и праздничное: «Вань-Вань-Вань!»

Трепеща губами, Петя хватал воздух. Я взял у него и стал крутить значок:

— Прямо знак от родной земли. Интересно, зачем он воскрес? Неужели могут вернуться пионеры?

Петя выпятил грудную клетку, шевельнул ушами, издал горловой писк и обрушил челюсть о челюсть:

— А-а-апчхи!

— Чих на правду! — обрадовалась Ульяна.

Хлопнула калитка.

— Наташа! — крикнула Аня.

Няня толкала впереди себя коляску и молчала, взглядом проницая пустоту. Свернула с дорожки на траву, подкатила к нам:

— Чо орешь? Своего не буди.

— Спит, — умилился я.

— Всю дорогу изводил. Позор какой: вопит и вопит! К нашим его возила. Он любит на нашу собаку смотреть! Собака на цепи — я его подношу, он смеется… А до этого как вопил! Только у нас заткнулся!

— Не говори «заткнулся» про моего сына.

— Она не со зла, — заступилась Аня.

— Нравится? — я показал значок.

— Старый… — Наташа всматривалась. — Откуда такой? Прикольный вроде. Отдашь, Анют?

— Дарю!

— Между прочим, это я нашел! — вмешался Петя. — Я траву собирал, вижу — какая-то фишка…

— Ты жадный, чо ль? — Наташа разбойно царапнула его глазком.

Петя пресекся и звучно сглотнул.

— Держи, пионерка! — я впечатал значок ей в руку.

Рука была горячая.

— Мы все пионеры, блин. При Союзе все дружно жили. Зачем Союз ломали? Наши родители и ломали, скажи, Ань? — Она вертела значок между пальцами. — Холодный какой… Васькин? Он же Ва-аськин… Васькин, да? Я его в говно спущу.