Остромов, или Ученик чародея - Дмитрий Быков

Он вошел и обвел присутствующих спокойно-снисходительным взором круглых серых глаз; снял шапочку, обнажив куполообразную голову, узнал Надю и кратко кивнул ей, или показалось.

— Честь имею представить! — гаерски крикнул Игорек. — Алхимик Остромов!

— Кого только нет, — сказал Стечин, — вот уже и алхимики.

— Я удивляюсь, — сказал Остромов. — Я удивляюсь. Если снесен целый верхний слой, что же удивительного, что обнажается нижний. И может быть, это возможность вернуться к той самой развилке, от которой пошло не туда — к безбожному Просвещению.

— Да, деградация бывает полезна, — кивнул Стечин.

— Какая прелесть, — сказал Неретинский. Остромов поглядел на него дружелюбно, как на неопасную диковину, и улыбнулся. Кажется, он тоже подумал: «Какая прелесть!».

— Кроме того, представления наши об алхимии, — добавил он, — весьма далеки от истинных.

— Ну, откуда же нам было взять истинных! — воскликнул Стечин. — Ртуть не варили, летучих мышей не растирали…

— Это вовсе необязательно, — сказал Остромов, улыбнувшись и ему. — Не станем делать алхимиков глупей, чем они были: человечество со времен Аристотеля знало, что из одного элемента невозможно сделать другой. Наука может сделать лишь то, что происходит в природе, а в природе ни одна ящерица не становится птицей, и Дарвин, главный позитивист, такой же алхимик, как Парацельс.

Наде это понравилось: она никогда не верила в эволюцию. Только человек мог превратиться в нечто совсем иное, и никогда не знаешь, почему: иногда его не могли раздавить годы испытаний, а иногда хватало косого взгляда.

— Цель алхимии, — продолжал Остромов, в любой аудитории чувствуя себя непринужденно, — совсем иная, не химическая, но, так сказать, общественная. С этой точки зрения еще не прочитаны лучшие труды Олимпиодора, а из новейших — Бетгера. Вообразите обычный алхимический рецепт тех времен — ну, хотя бы пятнадцатого столетия, где-нибудь, скажем, во Флоренции, школы Челлини. Там в любой антикварной лавке легко найти сборник рецептов, которым многие верят просто потому, что проверить их теперь невозможно. Где вы возьмете перо голубого фазана, тем более, что голубой фазан на нынешнем языке — не птица, а рыба, а итальянский фазан с бледно-голубым пером совершенно истреблен? Где найдешь теперь перуджинскую киноварь, секрет которой утрачен еще до Леонардо? А между тем любой алхимический рецепт — не способ изготовления золота, а тонкое руководство по плетению людской сети: ведь для того, чтобы добыть ингредиенты, требовались недели. Положим, вам нужно взять кость годовалого тельца, расплавленное серебро, толченый нефритовый камень, так называемый красный спирт — лекарственное средство, исцелявшее от дурных болезней, — и лист финиковой пальмы; смесь всего этого, приготовленная в пятый день седьмой луны, даст вам мудрость змеи и кротость голубя. Как-то шутки ради — в университете шли каникулы, а ехать в Россию мне было нельзя, — пояснил Остромов многозначительно, — я решил-таки проделать все описанное, и что же? Разумеется, получившаяся смесь ни на что не годилась и отвратительно пахла, так что я заставил себя проглотить лишь малую щепоть и не обрел, как видите, ни сверхъестественной мудрости, ни особенной кротости. — Тут он улыбнулся, намекая, что приобрел, конечно, приобрел! — Однако покуда я приобретал все это, мне пришлось сойтись с мясником, историком, ювелиром, аптекарем, ботаником, и наш совместный опыт при полной луне, в чудесную итальянскую ночь, сблизил нас более, чем годы странствий. Алхимия — способ соединения не вещей, но людей, и только с этой точки зрения следует рассматривать ее.

Эта точка зрения была собственное изобретение Остромова, он вообще предпочитал не заимствовать чужие теории, ибо никогда не знаешь, с кем истинный создатель успел поделиться открытием: иной раз перескажешь как свое, а давно напечатано. Эта теория и точно открылась ему посредством личного опыта, но не алхимического, а питейно-гимназического свойства: однажды в своей компании, в Вологде, они задумали сварить жженку. Для приготовления истинной жженки требовались, согласно рецепту, шампанское, ямайский ром, гаванская корица, полтавская вишневка, мускат, кокос и ананас. Собирали они все это неделю, особенно намаявшись с корицей, да и вишневки, какую пивали при Пушкине, давно не делали; но как-то, в общем, собрали, и вышел обычнейший сироп, от которого потом страшно болела голова. Однако сами сборы были до того увлекательны, что заварилась жженка из десятка вологодских юношей плюс торговец в колониальной лавке, научивший Остромова двум полезнейшим карточным фокусам.

— Очень здраво, — сказал Михаил Алексеевич. — Странно, что не приходило мне в голову. Видно, это потому, что я не занимался алхимией всерьез.

— Ах, ведь и я не всерьез, — небрежно сказал Остромов, махнувши длинной ладонью. — Есть истинные знатоки — в Соединенных Штатах, где давно уже ясен тупик позитивной науки… Любопытные есть люди в Бразилии, только пробуждающейся… Я многого ожидаю оттуда, — признался он доверительно. — Но согласитесь, что для серьезного изучения духовной науки надо же в каждой области взять хоть основы… Без понятия супры, например, не может действовать ни один кружок.

Что говорить, закинуть удочку он умел.

— Супра? — с готовностью отозвался Неретинский. — Никогда не слыхивал.

— Неудивительно, — пожал плечами Остромов. — Это один из ключевых пунктов всякой серьезной антропософии, а ею занимаются лишь на пятом градусе… Но в изложении самом общем — это тот математический эн плюс один, который порождается сам собою в правильно подобранном сообществе. У алхимиков это дополнительный элемент, возникающий при правильном подборе прочих. Скажем, никто никогда не видел aqua telentina — элемент, необходимый для производства так называемых духов Альтиуса. Вы слышали о них, конечно.

— Тоже не слышал! — горячо произнес Неретинский с азартом, с каким только просвещенные люди признаются в незнании чего-либо; полузнайка небрежно скажет — ааа, читал…

— Чтобы не входить глубоко, — пояснил Остромов, — это алхимическая жидкость, запах которой делает любого мужчину неотразимым для женщины, но только на тридцать-сорок секунд, так что действовать надо быстро.

Стечин одобрительно свистнул.

— А, да-да-да, — сказал Неретинский. — Я знаю эти духи, они бывают металлические, а бывают бумажные, а действуют так недолго потому, что за десять секунд обмениваются на тряпки.

Остромов улыбнулся обычной тонкою улыбкой, показывающей, что острота оценена, но собеседник безнадежен.

— Аква телентина, — продолжал он, мельком подумав, что название подозрительно похоже на телятину, которой сильно хотелось, — неизвестна в чистом виде и возникает лишь на доли секунды, когда собраны все правильные ингредиенты: сколько помню, это кровь варана, порошок кадмия, уголь жженого галицийского дуба и сернистая медь. И амбра, конечно, амбра. Тогда жидкость на миг становится прозрачна и слегка опалесцирует, после чего можно накалять. Это знак, что состав сложен как следует. Так и в любом кружке — где собралось шестеро истинных слушателей, незримо присутствует седьмой.

«Где трое во имя мое, там и я с ними», — подумала Надя. И для книги это, должно быть, тоже верно: четыре части, а пятая — Супра, невидимая, но главная.

— В нашем кружке есть Супра, — засмеялся Неретинский.

— О да! — подхватил молчаливый и робкий юноша, жавшийся к Неретинскому так откровенно, что Надя испытывала легкую брезгливость.

— Поздравляю ваш кружок, — серьезно сказал Остромов. — Мне еще только предстоит собрать мой, для изучения духовной науки.

— Я непременно к вам зайду, если позволите, — попросился Неретинский. — Все это захватывающе интересно.

— Весьма буду рад, — кивнул Остромов.

Дальше заговорили о людях, которых Надя не знала, на языке, которого почти не понимала; Остромов слушал, вставляя остроумные замечания, из которых следовало, что в кругу петербургских лунных он когда-то ориентировался, но никогда к нему не принадлежал. Неретинский ласково ему улыбался. Остромов рассказал немного о тифлисских странствиях, припомнил пару анекдотов, а ближе к одиннадцати поднялся уходить.

— Да, Михаил Алексеевич, — сказал он. — Русский человек на пороге опоминается. Я ведь за «Ребусом», простите великодушно.

— Сейчас-сейчас, конечно. Зачем вам только эта белиберда?

— Для человека внешнего круга, — сказал Остромов важно, — это, разумеется, чепуха и реникса. Но для постоянного читателя там сообщается меж строк много существенного, а мне нужно восстановить тонус…

Михаил Алексеевич извлек из кипы книг на полу пачку тонких пожелтевших журналов.

— Чувствительно вас благодарю, — сказал Остромов. — Со своей стороны готов помочь, чем смогу.