Птицы небесные. 3-4 части - Монах Афонский

Из прочитанного удалось выяснить, что плоть человеческая, обладая материальностью, или определенной инерцией, препятствует достижению на земле совершенного бесстрастия, которого душа достигает лишь после разлучения с телом. Читая у святых подвижников, что зло уже не имеет силы увлечь бесстрастного, но может лишь колебать его стойкость, я горько вздыхал: «Господи, где эти недосягаемые вершины бесстрастия и возможно ли приблизиться к ним такому смертному и грешному человеку, подобному мне? Обрету ли я когда-нибудь „крылья безстрастия“, как писали древние отцы? Или же мне останется только вздыхать об этом, как о несбыточной цели?»

То, как жили отцы в своем бесстрастии и каким они его видели, мне хотелось постичь не теоретически, не логикой ума, а хотя бы на небольшом личном опыте. Книжные объяснения этого состояния вселяли в меня скорее уныние, чем ревность, ибо я не понимал, как практически подступить к прочитанному. Книги мне сообщали, что демоны не в силах насадить страсти в сердце бесстрастного, но продолжают их сеять, надеясь уловить душу в последний момент. Но как отбиться от них практически, чтобы сердце не принимало страстей? Как я ни усиливал молитву, тем не менее всегда ощущал, что еще не вышел из-под их власти вполне, чтобы ощутить себя в духовной свободе от греха, о которой говорил батюшка.

Я радовался о тех, кто постиг практически, что ум или дух, отпавший от первоначальной чистоты, стал душой, облеченной в страсти, и о тех, кто сумел в конце концов освободиться от их притязаний, обретя прибежище в благодати. Но далее авторитетные подвижники вели трепещущую душу к запредельным для меня вратам бесстрастия, и это вселяло в сердце неуверенность в достижимости изведанного ими опыта, удостоверяющего непреложность духовной истины, говорящей о том, что, лишь отвратившись от созерцания Бога, ум впал в дебелость и облекся в плоть.

Но тогда что такое созерцание? Это было мне непонятно вообще. Я уже знал, что истинная молитва проистекает из чистого ведения Бога и нуждается в ясности и тишине ума. Следовательно, такие состояния, как ясность и тишина, или покой ума, есть некое преддверие созерцания. Но как же действует тогда непрестанная самодвижная молитва? Я читал Добротолюбие и недоумевал: каким образом в благодатном молении сердце, то есть ум, славит Бога в сокровенном молчании или безмолвии? Мое разумение изнемогало в противоречиях, и я заходил в тупик в духовной практике, не представляя, куда двигаться дальше. Сильные сомнения, вызванные неопределенностью в дальнейшей жизни, смущали меня, и я откладывал решение этого вопроса на самое отдаленное будущее, забывая, что смертен и могу погибнуть в горах в одно мгновение.

Прошли мелкие моросящие затяжные дожди, сбивая с кленов последние жухлые листья. По луговинам и тропинкам заблестели лужи. Я вновь спустился на Решевей. Немного распогодилось, и в скиту началась подготовка к зиме: уборка огорода и заготовка сухофруктов. Заодно мы собирали орехи и каштаны. Привыкнув с иноком Харалампием делать перерывы в работе, мы занимали себя в эти минуты молитвой. Если я тянул четку, то он читал Псалтирь или Евангелие. И он, и я с недоумением смотрели на капитана, который, не присаживаясь ни на минуту, носился с огорода то в дом, то на кухню, то к роднику.

— Георгий, что ты так бегаешь, никто же не торопит? Присядь на десять минут, увидишь, какая польза придет от дневной молитвы! — Мой совет, наконец, дошел до послушника. Он притормозил, подумал, потом, махнув рукой, поспешил дальше:

— Не могу. Сами ноги бегут то туда, то сюда, присесть некогда!

Я поразился такому перевозбужденному состоянию ума: люди сами себя вгоняют в суету. Когда Георгий показался из-за дома с корзиной в руках, одно мое замечание удивило его:

— Это у тебя не ноги, а ум такой беспокойный! — заметил я.

— А что я могу поделать, отец Симон? — Капитан остановился, растерянно глядя на меня.

— Вот ты и успокой его молитвой Иисусовой, потому что твой ум пожирает все твои силы и ты много усилий тратишь на суету!

— Это верно, батюшка. Руки чешутся до работы. Чувствую, что-то не так, а остановиться не получается. Буду стараться!

Так он и мелькал весь день до вечера, то тут, то там, не находя в себе решимости успокоиться и мирно трудиться, чтобы «жить тихо и делать свое дело». Немало ему пришлось приложить сил для обуздания своего ума, и кое-что у него начало получаться, если бы не некоторые обстоятельства, которые этот хороший, но надломленный жизненными страданиями человек не сумел пройти без вреда для себя и окружающих.

В начале ноября установилась сухая теплая погода. Жары давно уже не было, и в безлиственных ольховых лесах поселилась небесная голубизна. Взяв спальники и немного продуктов, мы с послушником Георгием поднимались по крутой тропе, ведущей из скита в альпийские луга. Желание помолиться в высокогорье и причаститься Запасными Дарами под синим куполом осенних небес объединило нас в этом походе. Инок Харалампий остался на Решевей, сказав, что ему нужно кое-что сделать после приезда из Москвы.

Когда тропа, миновав пихтовые чащи, вошла в буковый лес, потянуло холодом. Над нашими головами поползли высокие перистые облака. Быстро стемнело. Вскоре нас окутали сырые серые тучи и посыпал мелкий, неприятно стылый дождь. Засунув покрасневшие руки в карманы промокших брезентовых штормовок и втянув головы в плечи, мы вышли в луга и остановились. Поникшие бурые травы были припорошены свежим снежком, а холодная морось дождя перешла в обильный снегопад.

В отдалении виднелся какой-то большой белый сугроб. Им оказался рухнувший первый пастуший балаган, где мы надеялись ночевать. Я попытался подлезть под упавшую крышу, но наткнулся на торчащие колья и балки, перекрывающие невысокое внутренне пространство, и отступил. Оглянувшись на съежившегося капитана, я подбодрил его:

— Не переживай, Георгий! Второй балаган подальше должен уцелеть. Он покрепче этого…

Послушник ничего не ответил.

То и дело сбиваясь с засыпанной снегом тропы, мы добрались до второго балагана. Он тоже упал и поломал своей тяжестью все попирающие его стойки. Свистел ветер, залепляя лицо снегом и сбивая дыхание. Мы сплошь покрылись снегом и напоминали снежных кубарей, из которых мальчишки лепят снежную бабу. Тело начало замерзать, и положение стало угрожающим. Никакого жилья не было видно, а ноги и руки окоченели. Всю необозримую альпийскую луговину затянуло сплошным молоком плотного и вязкого тумана.

— Эй, Георгий! — Мой крик сносило ветром. — Ты не замерзаешь?

— 3-з-замерзаю… — услышал я.

— Держись, друг, есть третий балаган. Он упасть не мог. Очень крепкий. Только ты молись, помогай мне, чтобы туман хоть чуть-чуть разошелся, а то и правда пропадем!

— Пресвятая Богородица, спаси нас, — слабым сиплым эхом донеслось в ответ. Ветер завыл еще громче…

Мир обманов вновь и вновь ловит душу мою лжемудростью его телесным существованием. Страхом и незнанием преисполнена жизнь тела. Блаженством и благодатью изобилует жизнь духа. Слепой хочет указывать, а неразумный — повелевать: так действует плоть моя, плоть гибели. Дух же стремится в смирении уподобиться Господу и соединиться с Ним в кротости и любви через созерцание. Когда по благодати Твоей, Боже, уподобится дух мой солнечному лучу от Солнца Божественной любви, тогда и тело мое уподобится небесной радуге, невесомой и легкой, словно ветер. Душа моя, перестань быть несуществующей, подобно земному, отягощенному грехами телу! Войди в Божественное бытие через священное безмолвие, ибо истинно существующей ты можешь стать лишь в Божественной сущности, не ведающей тлена!

КРЕСТНЫЙ ХОД

Тихо горит Небесная свеча любви Твоей, Боже, но свет ее опаляет огнем своим злобных демонов мрака и далеко светит во все концы земли, во все уголки каждого человеческого сердца. И кто поднимает крохотную свечу души своей навстречу Божественному свету, возгорается тогда душевная свеча, и каждое пламя такой свечи становится единым со всепроникающим и всеозаряющим сверхмысленным светом Отца Небесного. Господи Боже, Душе Всемогущий, укрепи пугливую и робкую душу мою подлинным светом могущественной и всепобеждающей Твоей истины, которая несет в себе действительное знание того, что мой крохотный свет и Твое безграничное сияние едины друг в друге, неслиянно и нераздельно.

Но сколько мы ни вглядывались в крутящийся и летящий навстречу снег, слепивший глаза, смесившийся с пеленой густого тумана, ничего не видели, кроме клубящейся серой мглы. Примерно помня направление к последнему жилью, я продолжал медленно идти вперед, все время опасаясь пройти мимо него, поскольку не мог узнать местность, занесенную снегом. На малое мгновение впереди справа блеснула синева вечернего неба и тут же скрылась. На ее фоне мелькнула хижина, утонувшая в сугробах.