Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского - Льюис Бэгби
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Статья эта несколько лет тому назад была читана автором в обществе любителей русской словесности в Казани. В рукописи ей дано название «О пользе медицины». «Громадный пожар», о котором упоминает автор в первых строках, был пожар 1842 года, когда выгорела почти вся Казань [Время 1861, 8:453].
Примечания такого делового характера зачастую используются для обоснования причин включения того или иного материала в номер «Времени».
В другом варианте этих утилитарных введений, перенося журнальное издание своих «Записок из Мертвого дома» из малоизвестного журнала «Русский мир» в первые номера «Времени», редактор сообщает в примечании к названию романа следующее:
Перепечатываем из «Русского мира» эти четыре главы, служащие как бы введением в «Записки из Мертвого дома», для тех наших читателей, которые еще не знакомы с этим произведением. К продолжению этих записок мы приступим немедленно по окончании романа «Униженные и оскорбленные» [Время 1861,8: 1].
К переводной литературно-критической статье «Очерки последнего литературного движения во Франции», с которой он не вполне согласен, редактор «Времени» (по всей вероятности Достоевский) добавил следующее примечание:
Статья эта главным образом заимствована нами из публичных лекций Уильяма Реймона, читанных им в Берлине и изданных под заглавием «Etudes sur la litterature du second Empire fran^ais depuis le coup-d-Etat du deux Decembre». Взгляд автора на многие современные явления литературы – французский и потому иногда расходится с нашею русскою критикою. Тем не менее, статья эта весьма любопытна, и потому мы представляем ее на суд наших читателей [Время, 1862, 3: 149].
Благодаря возможности сравнить вынесенное в подстрочное примечание введение к «Запискам из подполья» с этими случаями можно сказать, что оно занимает особое место среди произведений Достоевского, написанных в первые годы после ссылки, не только в связи со своим содержанием – в полемике с критической литературой нет ничего необычного, – но и потому, что оно помещено в примечании, чему нет аналогов в художественном творчестве Достоевского. Кроме того, его отличает еще одна заметная особенность, а именно «подпись» Достоевского. Как утверждает Джон Джонс, даже здесь у нас есть основания усомниться в том, что она на самом подпись самого Достоевского как автора основного текста. Для сомнений есть три причины. Во-первых, предыдущие предисловия к произведениям Достоевского, написанные в первые годы после ссылки, указывают на большую вероятность того, что и эта сноска написана от лица, отличного от автора. Во-вторых, традиция фикциональных предисловий сама по себе взывает к осторожности. А в-третьих, Достоевский сам подает нам сигнал тем, как его подпись подверстана к примечанию. Точнее говоря, он привлекает внимание к своей «подписи» как объекту.
Всякий раз, когда Достоевский что-то особо помечает в своем письменном тексте языковыми или стилистическими средствами, это, как правило, не случайно. Его фамилия, как и следовало ожидать, напечатана в конце сноски. Но у нее есть четыре особенности. Во-первых, необычно уже само ее появление, поскольку большинство вынесенных в подстрочные примечания предисловий, ранее опубликованных во «Времени», не имеют никаких указаний на авторство. Во-вторых, подписи к подстрочным примечаниям всегда указывают не на фамилию их автора, а на его должность – редактор («ред.»)[62]. В-третьих, «подпись» Достоевского вынесена на отдельную строку и набрана у правого поля (а не как продолжение последней строки примечания, как во всех других случаях, когда примечания снабжены подписью «ред.». В-четвертых, она набрана и курсивом, и другим шрифтом, чем основной текст примечания. Обе эти особенности не характерны для подстрочных примечаний ни во «Времени», ни в первом томе «Эпохи». Возможно, это просто совпадение, но я полагаю, что нет. Достоевский был большим педантом и как редактор «Времени», и как писатель [Frank 1986: 64–75].
У Чарлза Айзенберга есть ценный вывод о значении таких деталей, хотя речь у него идет о рамочных нарративах, а не о коротких предисловиях вроде того, которое мы сейчас анализируем. Как он пишет, «одна из определяющих особенностей рамочных нарративов состоит в том, что они присваивают более или менее различимые области нарративной ситуации и сюжету, причем первая более заметна в рамке, а второй – в обрамляемой части» [Isenberg 1993: 9]. И далее: «…рамочный нарратив (по-видимому. – Л. Б.) объективирует фундаментальный процесс всех нарративных актов: каждое повествование по меньшей мере подразумевает рамку, поскольку оно отделяет фрагмент дискурса от этого мира языка и опыта» [Isenberg 1993: 9]. Описание Айзенберга можно плодотворно применить к вступлениям Достоевского, которые повсюду исполняют функцию обрамления, аналогичную, хотя и в миниатюре, рамочным нарративам, которые Айзенберг анализирует в своем исследовании. В «Записках из подполья» пролог Достоевского выполняет задачу идентификации нарративной ситуации за пределами хронотопа Человека из подполья. Она заключает этот нарратив в основной замысел (Человек из подполья как социально-исторический и психологический тип), мотивирует монолог, который образует первую главу повести и предвещает конфессиональный дискурс второй главы, который позднее будет опубликован в «Эпохе»[63].
Есть несколько причин считать вступления Достоевского, и в частности вступление к «Запискам из подполья», особой категорией дискурса. Частота их использования Достоевским в первые годы после ссылки представляет собой уникальное явление в его творчестве в принципе. Кроме того, как мы уже указывали выше, они привлекают к себе внимание заголовками, которые отличаются друг от друга. То, как введения сверстаны на странице (т. е. предпосланы основному тексту, как, например, в «Записках из Мертвого дома», или вынесены в подстрочное примечание), также отличает их друг от друга. Кроме того, они вовлекают читателя в обрамляющий контекст, отличный от нарратива. В последнем случае требуется заново проанализировать обрамляющий контекст самих «Записок из подполья», поскольку предполагается, что он представляет хронотоп самого Достоевского. Но звучащие во введении голоса указывают на иное.
Формальные элементы введения привлекают к нему внимание как к самоценному литературному приему, который указывает в направлении, которое еще не возникло. Детерминистские утверждения, заявленные в примечании, подсказывают, что это за направление. В примечании они встречаются дважды. Во втором предложении говорится: «Тем не менее, такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства,
