Дом паука - Пол Боулз

Одна только мысль о том, что ворота окажутся запруженными всей этой солдатней, была нестерпима, французы явно готовили провокацию. «Они хотят заставить нас прорваться, чтобы берберы могли стрелять», — подумал Амар в неожиданном приступе ярости. Ровно год назад, во время Аид-эль-Кебира, они похитили султана, чтобы наверняка лишить народ радости и благополучия, и на этот раз они сделают все возможное, чтобы мусульмане не снискали благосклонность Аллаха. Мысль эта, едва возникнув у него в голове, показалась такой ужасной, что он не мог держать ее при себе. Вскочив с матраса, он стремглав сбежал по ступенькам.

Семья уже закончила чаепитие, однако все по-прежнему сидели на своих местах, только мать пересела на небольшую циновку рядом с Халимой. Лицо ее покраснело от слез, и выглядела она едва ли старше дочери. Си Дрисс взял ее в жены, когда ей было тринадцать, и до сих пор в ней остались девичья сила и свежесть. Едва войдя в комнату, Амар заметил следы слез на ее щеках и понял, что она плакала из-за него, потому что ей было больно думать, что он стал другим (пусть виной тому была лишь сломанная переносица, изменившая его черты), и ему страшно захотелось прямо тут же обнять ее и расцеловать в щеки и глаза. Он потихоньку присел на циновку, руки безвольно повисли. То, что он собирался сказать, на какой-то краткий миг полностью позабылось. Когда он почувствовал, что все внимание отца, Мустафы и Халимы странным образом сосредоточилось на нем и на матери, он, скинув оцепенение, обратился к недоуменно наблюдающему за ним отцу:

— Что-то должно случиться у Баб Фтеха, верно?

— Кто знает? Раз уж там собрались эти исчадия ада…

— Как же тогда собираются пронести овцу?

Отец посмотрел на него с удивлением.

— Никакой овцы не будет. Разве ты не знал?

Амар дико взглянул на него.

— Но овца должна быть!

— Да, должна, но ее не будет. Это конец ислама. Точь-в-точь как было предначертано. И мусульмане допускают это по собственной воле.

Амар сидел ошеломленный, охваченный ужасом.

— Мусульмане! — воскликнул он. — По собственной воле!

— Разумеется. Кто запретил нам купить жертвенную овцу и угрожал смертью, если мы сделаем это? Ваттаниды. Друзья Си Аллала, Истиклал — называй как хочешь. Кто рыщет повсюду и следит, нет ли у кого овцы на крыше? Мальчишки из Каруина с учебниками под мышкой, друзья свободы. Кто избивает людей, пытающихся следовать заповедям Аллаха? Те же мальчишки. Почему? Они говорят, что кхтиб не может принять овцу от Арафы, потому что это французский султан. Они говорят, что все праздники надо отменить, что не должно быть никакого веселья, пока не вернется Мохаммед бен-Юсуф.

— Но ведь Арафа и правда не наш султан, — нерешительно произнес Амар.

— А разве Си Мохаммед был нашим султаном? — спросил отец; глаза его горели от возбуждения. За четверть века, что султан занимал трон, Си Дрисс никогда не позволял повесить в доме хотя бы один его портрет. Теперь, когда иметь его портрет грозило тюрьмой, хотя многие тысячи их тайно хранились по всей медине, он чувствовал себя даже вдвойне правым. — Вспомни Хакима Филала. — Он продолжил присловьем, которое было популярно среди недовольных с тех пор, как династия Алауи три века назад захватила власть. — «Что можно сказать о правлении Филала? Не дорого, но и не дешево. Не шумно оно, но и спокойным его не назовешь. У вас есть правитель, но у вас нет правителя. Вот оно каково — правление Филала». И это правда. Кто открыл подлым французам дорогу в Марокко? Филали. Никогда не забывай этого, когда твои друзья начнут твердить тебе о султане, султане, султане…

Амар знал все это наизусть, но ему казалось, что сейчас самое неподходящее время распространяться об этом. Да, отец действительно сильно постарел.

— Но солдаты у Баб Фтеха… — начал было он. Уж эта вылазка точно не обошлась без подстрекательства французов.

— Подумай своей головой, — сказал старик. — Друзья свободы не хотят праздника и сорвут его сами, без всяких французов. Думаешь, французы об этом не знают? Но французы не могут позволить им сделать это. Тогда все поймут, как силен Истиклал. Если кто-то собирается сделать что-либо, французы всегда должны быть первыми. Они хотят точно того же, чего хочет Истиклал, но им нужно влияние. Им надо сделать вид, будто это дело их рук. И все они вместе действуют против нас. Пройдет пять лет, и дети в Фесе будут говорить: «Аид-эль-Кебир? А что это такое — Аид-эль-Кебир?» Никто и не вспомнит о нашем празднике. Это — конец ислама. Bismil'lah rahman er rahim[77].

На мгновение он застыл, уставясь перед собой невидящим взором. Все молчали.

— Все это наша общая вина, — продолжал старик. — Нечистый стоит рядом — не пускай его в свое сердце. Ныне грех повсюду. — Си Дрисс печально покачал головой, но его черные глаза горели гневом.

Слушая отца, Амар не мог не вспомнить слова, всего несколько часов назад сказанные гончаром: «Грехов больше нет». В каком-то извращенном, неприглядном смысле оба утверждения звучали одинаково. Если греха больше не существовало, значит грехом неминуемо становится все: это и имел в виду отец, говоря о конце ислама. Амар почувствовал неукротимую, отчаянную жажду действовать, но сейчас невозможно было что-то сделать, чтобы добиться победы, ибо настало время поражения. Тогда особо важным становилось то, чтобы не ты один потерпел это поражение — оно должно было постигнуть и назареев, и евреев тоже. Круг замкнулся, теперь Амар понимал Ваттанидов, которых французы называли не иначе, как les terroristes и les assasins[78]. Он понял, почему они готовы рисковать жизнью, пуская под откос поезда, сжигая кинотеатры и взрывая почтамты. Вовсе не независимости хотели они; это было удовлетворение сиюминутного желания: получить удовольствие при виде того, как другие страдают и гибнут, и уверенность в том, что у самих есть маленькая власть причинять эти страдания. Если не можешь быть свободным, у тебя, по крайней мере, остается месть: именно этого сейчас жаждали все. Возможно, подумал он, размышлять, соединять разрозненные куски действительности с образом истины, отмщения — и было тем, чего Аллах желает от Своего народа, и, карая неверных, мусульмане всего лишь вершат божественную справедливость?

— Ed dounia ouahira, — вздохнул он. — Жизнь — трудная штука.

Он выглянул во двор: дождик совсем перестал, и туман начал таять в солнечных лучах. Амар решил выбраться в город, но, когда он встал и собрался идти, раздался голос матери:

— Не надо бы тебе сегодня выходить. Дурной день.

Амар с надеждой посмотрел на отца.

— Пусть идет, — сказал старик. — Он не женщина. Завтра будет и того хуже.

— Я боюсь, — жалобно сказала мать.

Амар улыбнулся.

Глава тринадцатая

Он шел по улице, и при каждом шаге ноги его утопали в грязи; под навесами подсохшая глина толстым слоем лежала на земле. Над кучами рыбьих голов и ослиного помета вились стаи мух, с жужжанием они черным облаком поднимались вверх и тут же садились обратно. Что проку в том, если у тебя есть дар, барака, и ты не похож на остальных, если ничем не можешь помочь своему народу? Что-то ужасное должно случиться — в этом он был уверен, — но от этого знания было не много пользы. Напряжение, тянувшееся так долго, наконец должно было разрешиться, вот-вот земля оросится кровью. И никто не хотел избежать этого: напротив, люди жаждали зрелища, даже если прольется их собственная кровь.

Ставни на фасадах всех лавок были закрыты наглухо, двери — на засовах. Короткие пустынные переулки казались раскаленными. Неожиданно, как тень, торопливо мелькал прохожий, и было слышно, как шуршат его одежды. «Словно поздней ночью», — подумал Амар. Внезапно он застыл на месте. Длинная безлюдная Сук Аттарин, усеянная тысячами бледных квадратиков блеклого света, падавшего сквозь решетки над головой, напоминала пересохшее русло реки, уходившее в пыльную даль. Как и прежде, воздух здесь был пропитан запахом пряностей, но тысячи светлых квадратиков, которые раньше скользили бы по сотням джеллаб и хаиков, обладатели которых бродили под решетчатыми навесами, теперь лежали на земле неподвижным, правильным узором.

С улицы слева, где находились конторы законоведов, доносилось протяжное нытье нищего. Вновь и вновь доносились одни и те же слова. «Бедняга, — подумал Амар. — Сегодня точно останется голодным». Он двинулся дальше, уже не так бесцельно, как раньше, словно стал получать от блужданий какое-то удовольствие. Улочка свернула налево, стала еще уже и вывела Амара на крохотную площадь, по всему периметру которой располагались лавочки, где студенты Каруина покупали учебники. Голос попрошайки был по-прежнему отчетливо слышен. Амар повернул обратно и вниз — по переулку, где, как ему казалось, должен был сидеть нищий, но наткнулся на него чуть дальше. Тот привалился к стене, сжав одной рукой грубый посох и протяжно выводя свою бесконечную песню; лицо его с двумя кроваво-красными провалами вместо глаз было обращено вверх, к несуществующей толпе. Это был еще молодой человек с густой черной остроконечной бородой и ослепительно белыми зубами. Амар остановился, окинул нищего внимательным взглядом. Кто-то дал ему на удивление новую джеллабу, из-под которой торчали неописуемого вида лохмотья, а чалма вся пожелтела от пыли. С той стороны, откуда пришел Амар, вдруг, заглушая пронзительный тягучий напев нищего, донесся гул голосов и крики. Пока Амар решал, идти ли ему навстречу крикам или, наоборот, прочь от них, он понял, что они стремительно приближаются и что к ним примешиваются вопли, обычно сопровождающие уличные потасовки. На миг ему показалось, что лучше всего будет подойти к нищему, сорвать с него чалму, надеть, чтобы она прикрывала лицо, и усесться рядом. Но тут же ему пришло в голову, что слепой не сразу поймет, в чем дело, и, когда толпа окажется совсем близко, будет еще требовать объяснений. Так что Амар быстро вскарабкался по фасаду одной из лавок, опираясь на железные скобы босыми ногами. Ему стоило немалых усилий взобраться на крышу, потому что уцепиться было практически не за что, однако он проделал все быстро и бесшумно. Здесь, как и на других бесформенных крышах домов вдоль улочки, были свалены пустые картонные коробки, остовы сломанных кроватей, бумаги и тряпье. С одной из соседних крыш на него недружелюбно глядел тощий кот, развалившийся на груде рваных циновок. Амар осторожно лег и, спрятав голову за дырявым корытом, глядел из-за своего укрытия на улочку.