Заколдованный круг - Александр Кулешов

Вот и она. Поредевшие по осени каштаны, вокруг мрак, нет огней, ближайший шар уличного фонаря далек, и бледный свет его еле виден сквозь листву.

Здесь они ставят машину, под сенью густых ветвей. По никого нет. Ни машины, ни Тер. Никого. Кругом тот же мрак. И безлюдье.

Дон тяжело переводит дыхание. Какой дурак! Боже мой, какой дурак! Ревнивец! Мало ли куда они могли поехать? Может быть, у него сломалась машина, и она отвозит его домой? Или едут к нему в гости, где их ждет господин Лонг? ^Или еще что-нибудь: может, он повез ее покупать щенка по объявлению? (Тер давно мечтала о какой-то редкой породе.) Ровным, неторопливым шагом Дон идет обратно. Надо зайти и спросить, когда Тер вернется.

Сегодня суббота. Может быть, она поехала в театр? Неужели с ним? В конце концов — завтра все выяснится, потому что в десять утра, как каждое воскресенье, Тер с Доном — на закрытых кортах университета. Это традиция. Дон решает позвонить по телефону. Быть может, именно потому, что он всегда звонит, у него и не бывает сюрпризов? Тер всегда знает, когда его ждать, когда они встретятся. Что она делает в те дни, когда они не встречаются? Раньше Дон почему-то не задумывался над этим. Сидит дома? У подруги? В библиотеке? Едет куда-нибудь с отцом? А если каждый раз с Робеном? Мол? Дон — друг, однокашник, нельзя же серьезно предполагать, что он на что-то рассчитывает. (Дон горько усмехается про себя.) Вот Робен и не обращает внимания на их дружбу. Сам же Робен — узаконенный жених. Таким его считает и отец Тер и отец самого Робена. А Тер? Что Тер? До поры до времени она просто не хочет огорчать Дона.

Дон задыхается, нигде в этом проклятом районе богачей нет автоматов! Зачем они им? У них в машинах телефоны. Чтоб им всем пусто было!

Почему он не родился богачом? Неужели его отец не мог быть президентом какого-либо банка или владельцем нефтяных промыслов? Всю жизнь проработал кассиром! Сколько миллионов прошло через его руки. Но ничего в этих руках не осело. Почему? Потому что он честнее других или потому что глупее?

Вспомнив большие, с выступающими венами, рабочие руки отца, руки землекопа — не кассира, Дон испытывает жалость. Работяга отец! Настоящий человек! Его охватывают угрызения совести. На черта ему богатый отец! Они все жулики, воры, знаем мы, как создается богатство… Хотя… хотя вот отец Тер — честный же человек. Разбогател своим трудом.

Дон вздыхает. Видно, у людей разные способности. У отца Тер одни, у его отца — другие.

Наконец он выходит на шумную улицу, где есть будки телефонов-автоматов. Достает монетку, опускает, набирает номер.

Подходит горничная. Он не знает какая, их так много в доме. Да и она, наверное, не знает его (когда он звонит, почти всегда подходит Тер).

— Терезу, пожалуйста. — Голос его звучит хрипло, сердце молотком стучит в груди.

— Госпожи нет, — отвечает горничная.

— Она поздно вернется?

— Госпожа вернется в понедельник, она уехала за город.

— А… — стараясь, чтоб его слова звучала небрежно, говорит Дон. — Я позвоню ей туда.

— Госпожа уехала не в имение; она в гостях. Тут Дон не выдерживает.

— У кого? — почти выкрикивает он.

Но и горничная поняла, что наговорила лишнего.

— Не знаю, — звучит ответ. — Что прикажете передать?

Дон бросает трубку. Он вспотел. Вытирает липкие ладони о холодно-влажные стекла телефонной кабины.

Ах, вот как! Значит, она уехала к этому Робену в одну из его роскошных загородных резиденций. И будет там с ним…

Дон бледнеет. Он лихорадочно роется в карманах. Вынимает новую монетку, снова набирает номер. Опять подходит та же горничная. Изменив голос, он спрашивает, стараясь говорить грубовато и властно:

-. — Лонга попросите. Говорит Рамсей. (Почему Рамсей? Не все ли равно, какую назвать фамилию.)

— Одну минуту, господин Рамсей, — журчит горничная, — я сейчас доложу…

Но Дон тяжело вешает трубку на рычаг. Значит, к этому Робену Тер уехала одна. Он так и думал! Так и знал. Теперь все ясно! Уж теперь никаких сомнений быть не может…

А как же завтрашний день? Партия в теннис? И обычная прогулка по городу? И все другие партии в теннис, прогулки, уютные вечера в ее доме и тихие часы в его? И вечеринки, и танцы, и игры «Рысей», когда он так блестяще забрасывает мячи, видя ее на трибунах, а она так восторженно хлопает и кричит, глядя на его игру? А их поцелуи в темной аллее? А мечты? А все-все, что было, что могло бы быть…

Дон, шатаясь, выходит из будки. К горлу подкатывает комок. Как могла она так обманывать его? И зачем? Разве нельзя было просто сказать? Он бы не стал навязываться! Но обманывать — к чему? И как умело она притворялась! Как убедительно говорила! Как изображала любовь! А он… он, болван, всему верил, радовался, строил планы…

Не разбирая дороги, Дон идет домой. Пешком через полгорода. Добравшись, целует мать в щеку, ссылается на желание спать, на головную боль (в жизни у него не болела голова, и если что и могло обеспокоить его родителей, так именно это), проходит к себе, не сняв плаща, бросается на кровать… Лежит, ни о чем не думая, устремив к потолку пустой взгляд.

Как же дальше? Как жить без Тер?

Миллионы решений, одно нелепее другого, возникают в голове. Убить Робена и Тер. И себя. Одну Тер. Одного себя.'Избить Робена. Уехать за границу. Записаться в армию. Ограбить крупнейший банк и стать миллионером. Олимпийским чемпионом. Гениальным изобретателем. Знаменитостью. Гордостью страны. Космонавтом. А Робен разорится. Прогорит. Обанкротится. И Тер будет горько жалеть обо всем. Она еще прибежит к нему. Она еще будет лить слезы. Раскаиваться. Но поздно…

У Дона сдавливает грудь. На глаза наворачиваются слезы. И ни с кем не поделишься. Уж с отцом и матерью в последнюю очередь, их нельзя огорчать. С друзьями? С кем? Кто поймет? Разве что с Ривом? Да, с Ривом. Он любит свою Эруэль, уж он-то поймет! Он тоже несчастен… Он поймет. Дон садится на постели. Рив! Но где найти его? Дома он, конечно, не бывает, а эту крысиную нору, где они были последний раз, он не запомнил. Где же найти Рива?

И вдруг Дон замирает. Потом быстро наклоняется. Становится на четвереньки, начинает лихорадочно шарить рукой под кроватью. Ага, вот они! Он бережно достает смятую бумажку с двумя сигаретами, чуть потолще обычных.

Долго разглядывает их, словно на ладони у него лежат тарантулы.

Потом решительным движением направляется к двери, запирает ее, зажигает спичку, закуривает. Рука его слегка дрожит, он весь в напряжении, словно сигарета сейчас взорвется у него во рту.

Но ничего не происходит. К потолку тонкой змейкой тянется голубоватый дымок. Дон осторожно затягивается. Получается. Затягивается смелей. Ничего. Он не кашляет, не хрипит. Затягивается опять. И опять.

В горле першит. В голове странный туман, во всем теле слабость. Постепенно контуры предметов стираются. Свет настольной лампы расплывается. Глухой колокольный звон начинает раздаваться в ушах.

И вдруг словно прорывается завеса! Все становится ярким и красочным. Каждая деталь причудливого пейзажа отчетлива, имеет свой неповторимый яркий свет. Не так уж все плохо.

Дону очень весело. Господи, да какое значение, право же, имеет вообще Тер! Ее поклонники, женихи, мужья, дети, внуки, правнуки! Какое? Когда все самые прекрасные женщины мира у ног Дона. Он, правда, их не видит, просто какие-то яркие пятна, но знает, что он самый красивый, самый неотразимый…

Дон беззвучно смеется. Если б все они, и Тер первая, знали, как ему на все наплевать, как все безразлично… Как мог он огорчаться из-за какой-то Тер? Из-за какой-то любви! Вообще из-за чего-то…

Лампа на столе начинает гореть поперек. Забавно. Огонь вытягивается в стороны, потом вверх. И в нем глаза. Откуда? Ах, это не огонь, это лицо Тер! Боже, какое оно страшное, какое уродливое, как в комнате кривых зеркал. Смешно. Дон хрипло смеется. Нет, не смешно — страшно! Он закрывает глаза руками, но видение не исчезает. Он сползает с постели на пол.

Голова начинает гудеть, все сильней и сильней, внутри кто-то раскачивает тяжелый чугунный язык, потому что это не голова, а колокол. Ох, как больно! Потом он начинает лететь вниз, в мрак, в бездну. Все быстрей полет, все стремительней кружение…

…Он проснулся утром от громкого стука в дверь. Голова кружилась, тошнота была нестерпимой. Так было с ним лишь однажды, когда над ним подшутили: незаметно подливали виски в пиво на одной из вечеринок.

— Сынок, это отец! Сынок, тебя к телефону! Дон с трудом поднимается и обнаруживает, что он в костюме, в плаще. Торопливо и неловко (все валится из дрожащих рук) снимает ботинки, плащ, штаны, набрасывает халат, идет к двери.

— Ты чего заперся? — Отец удивленно смотрит на сына. — Ты не заболел ли? На тебе лица нет!

— Кто звонит, отец?

— Иди, Рив тебя спрашивает. Дон подходит к аппарату.

— Слушай, Дон! — Голос Рива звучит глухо, смысл его слов еле пробивается через чугунный обруч, сжимающий голову Дона. — Надо повидаться. Можно мне зайти?