Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вместо церкви теперь – Большой, чаще – Зимин: Шаляпин, Собинов, Нежданова. Для деда всего душевней – Аскольдова могила с Дамаевым:
Близко города Славянска…
– Эй жги-жги, говори-говори,
Приговаривай! —
добавка к всегдашним дедовым:
– Было дело под Полтавой…
– Взвейтесь, соколы, орлами…
– Солдату́шки, бравы ребяту́шки,
Где же ваши жены?
Наши жены – пушки заряже́ны,
Вот где наши жены…[4]
Весенняя фотография года шестого-седьмого.
Деревянные дома и забор, кирпичный брандмауэр, водосточная труба самоварным коленом. Сзади – крыши, деревья. На широком дворе:
дед – высокий, в шляпе и тройке, улыбается в черные усы: ремесленник-художник;
вальяжная, в шляпе с бантом бабушкина приятельница Мария Антоновна – моя будущая вылинявшая нянька Матённа;
бабушка – маленькая, со страусовым пером и в ротонде;
мама и Вера в белых пальто. Тоня, Цыганка, уже умерла. Родилась такая красивая, что ясно всем: не жилица;
бабушка Варя, жена деда Семена, Цыгана, – в черных кружевах и палантине, снизошла, позволяет собой любоваться;
ее дети – Володька в пальто с пелериной, будущий коллекционер китайских древностей; Маргушка – как куколка;
особняком – руку в карман – дед Семен, Цыган, мамин крестный, в котелке и визитке: коммерсант. Видно, что здесь он в гостях. Был пастухом, был камердинером у Полякова, ездил с ним в Биа́рриц, выучился солидности и французскому[5], самородок, сам вышел в баре. Этот Поляков – врач, известный благотворитель. Дед Семен больше брал пример с его брата, заводчика, миллионера. Только бабушка Варя могла – губы в трубочку:
– Кала́бушкины – все простофили.
Знавшие деда Семена – аттестовали:
– Калабу́шкин —
Загребушкин.
Между пятым и четырнадцатым жизнь на Большой Екатерининской наладилась.
Дед солидно работал у Фа́берже, получал семьдесят пять. Говорили, таких закрепщиков в Москве – два, Фаберже́ и Лорье пытаются их сманить друг у друга, Лорье в Лондон звал – куда там, дед чужой жизни, чужого языка как огня боялся[6]. Фаберже – приглашал в компаньоны.
Дед повышения не желал: сроду претило командовать, решать за других. В своем деле он был художник:
кулончик из разноцветного золота – листья, тра́вы, цветы из розочек;
перстни с цветами и бантиками из разноцветных камней;
перстни с капюшонами – так теперь не гранят, с большими пейзажными яшмами, с искристым искусст-венным собранием любви.
По тогдашним понятиям, это даром: рисовал приятель, свой труд не в счет, золото – вынул из портмоне, камешки простенькие, если алмазы – то розочки, касты – серебряные.
В сорок втором за кружку молока для меня ушла одна из четырех плетенок с японским секретом: снять с пальца, бросить на стол – рассыпается в выгнутую цепочку, четыре звена. Собрать – единственным способом, если не знать – не додуматься.
Фа́берже кончился так. Мастер разорался на соседа. Дед – профсоюз металлистов – начал укладывать свой сундучок.
– Что вы, Иван Михайлович! Это вас не касается.
– Знаем, знаем, кого касается.
И ушел, насовсем. Себя уважал. Работу любил – праздниками тяготился. На лето отправлял бабку с дочерьми в дешевую деревню. Но трижды за девять лет мирного времени – на юг, в Старый Крым, Новый Афон, Ессентуки.
Господину Ивану Михайловичу Михайлову
Верхние торговые ряды № 102-й
1-я артель ювелиров. Москва.
1910 г. 3 июля, Кавказ.
Дорогой папа!
Мы твое письмо получили 2-го июля и были очень рады, что у Вас все благополучно. Мы через день ходим с Верунькой в ванну и почки мои стали немного лучше. Мы целыми днями сидим в парке с Верой. Верунька ждет от тебя 1 р. за рождение. Я свесилась и во мне 1 п. 36 ф. В Вере 1 п. 17 ф. а в маме 2 п. 39 ф. Васюта[7] еще не весилась. Целуем тебя все.
Женя
После Николаевского детского приюта (Почему он был? Не от бедности же!) маму, способную, хотели отдать в пансион[8]. Мама уже начиталась Чарской – и ни в какую. Выбрали гимназию Самгиной на Первой Мещанской. Бабушка стала объяснять, что́ надо говорить на вступительном экзамене. Мама:
– А как же долой царя-правительство?
– А долой семидержавие!
– А Одесс подпирует в роскошном дворце?
Это из разговоров больших во дворе и от подружек, равно как:
Бедный Пуриш озадачен,
Мрачен он и околпачен.
Гимназия Самгиной, даже не последние классы – самое полноценное, активное и успешное время в маминой жизни.
– Я все волновалась: – Мамʼ, я на столько научилась, сколько заплачено? – Не беспокойся, Жень, намного больше.
– Закон Божий был – хоре хорьков, как политграмота. Батюшка спросит: – Опять тропари не выучила? – Да они, батюшка, не запоминаются, не в рифму – нескладные. – Женя, разве можно так говорить? – Батюшка у нас был добрый…
– Я на круглые пятерки училась. Немка Альма Иванна Вальтер во мне души не чаяла. Я по-немецки хорошо болтала. Нас четыре подружки было – Надька Павлова, Лидка Кудрявцева, Милька Подъельская – мы, кто доктор, кто, значит, – мама, кто – дочка больная. Все уроки так разговаривали, разговоры сами придумывали. Ленивые-то, кто не выучил, прямʼ не знаю, как рады – на этом и ехали. Ну, а нам хорошо…
– Француз мсье Люке ко мне все на парту подсаживался. Я его спрашиваю: – Мсье Люке, правда – французский язык самый красивый? – О нет, госпожа Михайлова. Самый красивый язык – португальский[9].
– Танцевать я любила, легко танцевала. Кавалеров хоть отбавляй. На балах со мной распорядитель танцевал. А еще любила коньки. Бегала на Унион – поближе куда…
Педагогический совет женской полноправной гимназии Лидии Федоровны Самгиной, в Москве, на основании § 12 правил об испытаниях учениц женских гимназий и прогимназий Министерства Народного Просвещения постановил дать в награду похвальный лист и сию книгу ученице пятого класса Евгении Михайловой за отличное поведение, прилежание и отличные успехи, оказанные ею в 1913–1914 учебн. году. Москва 4 сентября 1914 г. № 388.
Издания – вольфовские, с золотым обрезом:
Петискус – Олимп.
Царские дети и их наставники.
Стихотворения графа А. К. Толстого:
– Лучше бы Князь Серебряный.
На простеньком павленковском Лермонтове маминой школьной прописью:
От папы 19
08 год.На сытинском Гоголе:
За успехи от мамы 19
09 г.Дед с бабкой стеснялись своего корявого почерка.
