Гибель Византии - Гюг ле Ру

Каждый раз сторожам церкви и прислуживающим монахам приходилось отталкивать своими белыми жезлами любопытную толпу. Они чертили на мраморных плитах мелом черты, которых народ, под страхом греха, не должен был переходить, а перед открытием церковных дверей объявляли обвинительную жалобу и имя того, кто должен принести очистительную присягу.

Слух о том, что Никифор требует свою жену к такой присяге, наделал большого шума. Все, даже простые люди, хорошо знали его, кто лично, кто по слухам; все слыхали про удивительную красоту Ирины, про ее ум, ее приветливость, которая согревала и ласкала всех окружающих.

Потому в толпе слышалось много замечаний:

— Неужели и эта обманула мужа, как и другие?

— А Никифор еще удивляется!

— Из-за таких пустяков беспокоить святые мощи!

— Придется выставить мощи на площади, если все негодяи полезут к Богу со своими несчастьями.

В толпе интересовались именем ее любовника, но никто не мог назвать Дромунда, так как никогда Ирина не подражала тем бесстыдницам, которые афишируют свою любовь, прибавляя к греху еще и скандальную славу.

Приближающаяся от одной из улиц группа вызвала всеобщее молчание. К месту, занятому монахами, медленно двигались мужчины и женщины, печальный вид которых напоминал похоронную процессию.

В толпе пронесся шепот:

— Никифор идет впереди…

— А кто же эти молодые люди?

— Это Троил и Агафий.

— Братья Ирины?

— А за ними кто?

— Это сама Ирина.

— Кто же это ее поддерживает.

— Евдокия.

— Подруга Хорины!

— Тише, вот они подходят!

— Господи, как она бледна!

— Боже, как она прекрасна!

Черное покрывало, которое Полиевкт приказал ей надеть, наполовину прикрывало ее бледное лицо. Она как бы уже уходила от взоров окружающих людей, с готовым вырваться из ее груди последним вздохом, который освободил бы ее душу.

Евдокия смотрела на толпу с гордым, вызывающим видом, готовая отразить оскорбления…

Но на лицах окружающих она увидала лишь выражение участия.

Женщины плакали, как над покойником, очарованные нежной красотой Ирины, досадовали на ревнивца, который разбил жизнь такого чудного создания.

Троил и Агафий с удовольствием прислушивались к такому сочувствию толпы. И когда процессия достигла священного места, они приступили к Никифору с угрожающими жестами.

— Ну, — сказал Троил, — вот достигли мы, наконец, вершины нашей Голгофы! Твоя жена обесчещена твоим несправедливым обвинением!

— Трепещи, — воскликнул Агафий, — чтоб тебя не отдали на растерзание этой толпы! Не Ирину тут судят, а тебя, Никифор!..

Никогда Никифор не рассчитывал на расположение толпы и хорошо знал, какую ненависть питали к нему братья Ирины.

Поэтому он разместил по площади своих должников, которые в случае опасности, могущей угрожать ему, были бы готовы его защитить.

Чувствуя, таким образом, некоторую безопасность, он смело отвечал братьям.

Между тем Ирина боялась упасть от сильной слабости, раньше чем вынесут на паперть мощи.

Она шептала:

— Евдокия, поддержи меня, идущую на казнь…

Рука ее, обхватившая шею подруги, бессильно упала.

Евдокия положила ее руку на свое плечо и нежно сказала Ирине:

— Будь тверда! Подними глаза свои! Посмотри, эта толпа презирает и ненавидит только одного Никифора!

Едва переводя дыхание, Ирина промолвила:

— Мне нет дела ни до Никифора, ни до всего этого народа! Я думаю только о Боге, который читает в моей душе и перед которым я готова произнести клятву!

Евдокия так же легкомысленно относилась к добродетели, как и ко всему другому. Чтобы быть около Ирины, она даже не обратила внимания на гнев Хорины.

Без всякого страха она готовилась встретить негодование толпы, но не могла допустить, чтобы Ирина отказалась принести ложную клятву. Она стала убеждать ее в неизбежности такого греха, в необходимости его для соблюдения приличий и даже то усилие, какое приходится делать для этого христианской душе, возводила в искупление и заслугу. Ведь не могла же Ирина предать Дромунда злословию врагов.

— Думай, — нашептывала Евдокия Ирине, — думай о твоем возлюбленном.

Глубокий вздох вырвался из груди Ирины и она промолвила:

— О, для него я подвергаю себя вечному проклятию. Он, как дитя, любит все блестящее; ему нужны драгоценности, лошади, колесницы. Игра его опьяняет… Золото возбуждает его… А я за его радость плачу погибелью своей души!..

По принятому обычаю, во все время очистительной присяги колокола должны были звонить как по покойнику.

Много раз прежде, когда Ирине, занятой своими скромными, домашними работами, приходилось слышать этот однообразный звон, сердце ее сжималось от тоски и жалости. Теперь же первый удар колокола, как громом, поразил ее. Ей показалось, что произошло землетрясение и что стены церкви колеблются. Глаза Ирины закрылись; она не различала уже больше ни гула толпы, ни разговора своих братьев, продолжавших упрекать Никифора, ни нашептывания Евдокии.

Ее унесла эта волна звуков, и когда за закрытыми еще дверями собора раздалось пение хора, она не могла различить, были то голоса певчих, звучавшие под сводами, или сама душа ее рыдала, переполненная страданиями.

Пение хора продолжалось, сопровождаемое редкими ударами колокола. Казалось, что не под сводами собора звучали эти невидимые голоса, а неслись с выси небесной; точно сами святые и ангелы, знавшие тайну смерти и справедливость Судьи, просили за жертву, переносившую тяжелое бремя. Даже слова псалма легко можно было расслышать: «О Господь Милосердный! О Христос, простивший разбойника на кресте, поддержавший Магдалину в ее отчаянии, Ты даешь нам всем надежду на спасение!»

Когда открылись церковные двери, то вся толпа народа опустилась на колени. Голос патриарха, поддерживаемый пением хора, произносил слова псалма: «Ты еси Бог милосердный и человеколюбивый!»

Ирина старалась почерпнуть надежду на прощение в этих словах, звучавших для нее таким утешением. Но ряд священников, стоявших на паперти, напомнил ей неумолимую действительность.

Милосердие, которое славил патриарх, было обещаемо только раскаявшимся душам, отрешившимся от греха и добровольно умершим для всех земных радостей, чтоб возвратить потерянный ими рай.

Никогда Ирина не могла смотреть без страха на патриарха, даже и тогда, когда совесть ее была чиста как кристалл, но в эту минуту, когда предстал он перед нею, среди раздававшегося пения и ударов колокола, в митре, с посохом в руке, она онемела от ужаса, остановившего все ее мысли.