Солоневич - Константин Сапожников

— Ну, чекисты по крайней мере выиграли.

— Во всяком государстве есть палачи, и им, как правило, сытно живётся. И той сволочи, на которой держится советская власть и для которой жизнь и слёзы человеческие — песок под ногами, — им тоже кое-как живётся!.. И вот собралась такая шайка ни перед чем не останавливающихся людей, связала каждого взаимной порукой пролитой вместе крови и творит эксперименты…

— Так что же, по-твоему, перебить эту сволочь?

— Поздно уже. Надо было раньше… Да не сумели. Сперва деликатничали, а потом не так взялись за борьбу. А теперь уже поздно — аппарат власти в их руках. Мы голыми руками ничего не сделаем.

— Так что же: faire bonne mine à mauvais jeu?[38]

— Ну, это уже к чёрту! А выход, по моему мнению, простой — если тебе, как ты сам говоришь, нет места в этой стране, давай уйдём в другую!

— Драпать за границу?

— Ну, конечно… Не гнить же здесь, бессильно сжимая кулаки, и ещё притворяться «энтузиастом социалистической стройки»… Вот, возьми — сколько хороших ребят хотело быть полезными стране… Этак по-хорошему. Вот и скауты, и соколы — да мало ли кто ещё хотел быть просто русским, просто полезным России. Но ведь как ни работай, всё равно всё это идёт на пользу мировой революции и советской шайке…

И ещё один вывод сделал Иван о перспективах жизни в СССР — своих, Бориса, всех, кто принадлежал к «клану Солоневичей»: «А здесь — мы на учёте, и на плохом учёте. Помочь им (России и русскому народу. — К. С.) здесь уже ничем не можем. Эта иллюзия лопнула. Нам в советских условиях можно теперь быть либо рабами, либо погонщиками рабов. Третьего не дано. А мы ни для того, ни для другого не приспособлены».

Возможно, Иван затеял этот разговор преждевременно. Даже после Соловков и сибирской ссылки Борис был настроен к советской власти примирительно: он спешил к семье, хотел забыть, выбросить из головы лагерные воспоминания, приспособиться к новой жизни, которую он прежде видел, по его словам, «только с оборотной стороны, со стороны изнанки». Должна же быть у неё какая-то другая сторона, лояльная, человечная, дающая право на жизнь без страха после того, как «ошибки прошлого» были искуплены годами неволи. «Дай толком оглядеться да очухаться», — сказал Борис на прощание брату. Он был прав, откладывая решение, потому что принимать его нужно было не в одиночку, «с индивидуальной точки зрения», а вместе с Ириной, «Ладой-Снегурочкой»…

Местом ссылки для Бориса был определён «тихий богоспасаемый» город Орёл. Два-три месяца Борис работал тренером в спортивном клубе, потом заведующим фотолабораторией в отделе технической пропаганды на железной дороге. В задачи отдела входила популяризация передовых идей модернизации транспорта, введения НОТ, ознакомления рабочих с новыми технологиями на «железке». Оформленные Борисом наглядные пособия пользовались успехом у начальства. Чтобы идти в ногу с прогрессом, Борису приходилось много читать по предмету пропаганды, ездить по области, фотографировать, переводить снимки на диапозитивы. Попутно Борис подрабатывал инструктором физкультуры на железнодорожном узле, руководил районной световой газетой, был внештатным сотрудником газет «Гудок», «Орловская правда», «Рельсы гудят», а также журнала «Физкультура и спорт».

Очень быстро Борис стал популярной фигурой в городе: его узнавали по энергичной походке, разлетающейся непокорной шевелюре, очкам, а также неизменным бушлату и тельняшке, которые он носил не столько из-за романтической преданности морю, сколько в силу практичности этой одежды. Через плечо — на ремне — фотоаппарат или чертёжная «труба», в которой Борис хранил очередные шедевры наглядной агитации.

Чтобы добиться полной реабилитации, Борис занимался общественной работой: был заместителем председателя учебно-методического комитета ГСФК[39], членом Горсовета ОПТЭ[40], вёл секцию стрелкового дела. В июле 1931 года вступил в профсоюз железнодорожников. В Орловском ОГПУ «перековке» Бориса не очень-то верили, но формальных причин для сохранения его статуса поднадзорного не было. В конце февраля 1932 года ему объявили решение о досрочном «освобождении от высылки». Казалось, его планы вернуться к нормальной спокойной жизни, «без административного внимания ОГПУ» сбылись.

Радость Бориса была недолгой. Он был вновь арестован и отправлен в Москву. Солоневич просидел на Лубянке, а потом в Бутырской тюрьме три месяца, в течение которых ни разу не был допрошен. Из-за нервных переживаний зрение стало катастрофически ухудшаться. Раз в неделю тюремный врач вводил ему в глазные яблоки физиологический раствор, но это почти не помогало.

Потом начались допросы. Следователи пытались добиться от Бориса признаний в участии в «контрреволюционной организации» и «тайных связях с заграницей». Всё упиралось в шапочное знакомство Бориса с бывшим офицером Протасовым, который обвинялся в «шпионаже, создании антисоветской организации и службе в белой контрразведке». Сознаваться было не в чем, и Борис на предлагаемые «компромиссы» не соглашался. Хорошо знал: стоит признаться в какой-либо мелочи, и профессионалы допросов сумеют за неё уцепиться, раскрутить и раздуть очередное дело. Поэтому в своих письменных объяснениях он категорически отрицал, что его знакомство с Протасовым имело какую-либо преступную подоплёку. Отвергал он и «антисоветские контакты» с иностранцами:

«Мои отношения с иностранцами в период 1919–1922 годов ничего опасного не представляли и были исключительно спортивными или служебными. Эти отношения объясняются знанием английского языка. За последние десять лет я не имел никакой связи с заграницей: ни встреч, ни разговоров, ни переписки с какими-либо иностранцами. Надо полагать, получение через профком станции Орёл каталога фирмы „Цейс и Кон“ по талону журнала „Пролетарское фото“ не оценивается как связь с заграницей?»

После пятимесячного пребывания в московских тюрьмах Солоневич был неожиданно освобождён. Ему вручили выписку из протокола заседания Коллегии ОГПУ от 28 июля 1932 года: «Дело прекратить, Солоневича Б. Л. освободить и отправить к месту жительства». Борис вернулся в Орёл, под крышу семейного очага на Железнодорожной улице, 12.

Трудно сказать, почему органы проявили подобный «либерализм». Вероятнее всего, было решено продолжить разработку, чтобы довести дело до нужных кондиций. Московские допросы показали Борису, что «затеряться в тени» ему не удастся, что чекисты вцепились в него надолго. Выводы Бориса после этой «сидки» были весьма мрачными:

«По-прежнему я плотно сидел „на карандаше“ ОГПУ. В просторечии это значило, что опять и опять будут аресты, по-прежнему все, кто будут со мной встречаться, неминуемо попадут под подозрение, и что я останусь приманкой, на которую ОГПУ будет вылавливать „контрреволюционную“ непокорную молодёжь. Меня „обезвреживали“ со всей тщательностью и цинизмом чекистского аппарата».