Демоверсия - Полина Николаевна Корицкая

у соседнего подъезда грузовой машины, крикнет водителю, что снова забыл мешок, и водитель подаст ему что-то черное через окно. Мальчик с папиным лицом встряхнет это одной рукой, и мешок развернется, точно парус, в который Пуха словно завернули, а не бросили.

А потом он сядет в машину и уедет, не попрощавшись.

Аня какое-то время постоит, не шевелясь, а потом пойдет вперед – в ту сторону, куда уехала машина, с пустой черной сумкой в руках.

* * *

Она долго идет среди холмов, глядя себе под ноги.

Видит шмыгающих туда-сюда бурундуков с розоватыми от заходящего солнца полосатыми спинками. Видит много разных насекомых: над цветами кружатся бабочки, копошатся на песочном пригорке муравьи, на стволах елей стайками сидят златоглазки.

Она смотрит только вниз – и сама здесь чувствует себя насекомым, только вот не знает, каким именно.

Аня идет долго, не понимая, сколько уже прошла. У нее в руках дорожная сумка, но вес ее неощутим. В какой-то момент она поднимает глаза и видит фантастическую картину солнечного заката.

«Он похож на северное сияние», – думает Аня, но она не уверена, потому что никогда не видела северного сияния, разве что на картинках.

К горлу подступает ком, который ощущается ею как грецкий орех – и по размеру, и по слабому вкусу. И она чувствует, как по ее лицу текут слезы, быстро, неостановимо. Слезы лишают способности двигаться, и она садится, не в силах даже стоять, садится прямо тут, у какого-то обрыва. Смотрит на закатное сияние Тишины и плачет.

Она сидит очень, очень долго, может быть, сорок минут, а может быть, сорок дней – она не знает, но все это время продолжается закат. А когда ее глаза опускаются, она видит вместо оврага глубокое красное озеро, которое уже выходит из берегов.

И Аня понимает, что если сейчас же не остановится, то утонет. Но слезы продолжают литься с ее лица, пока не покрывают целиком все тело.

Рядом с ней, на поверхности воды, плавает сумка и почему-то не тонет. Обессилев от слез, Аня выпускает ее из рук, но сумка цепляется за ее ногу длинными тряпичными ручками и, словно водорослями, оплетает левую лодыжку.

Аня лежит в красной воде, и из ее потрескавшихся губ идут пузырьки воздуха.

Но она продолжает дышать.

Часть вторая

Птичье древо

– 1–

Продолжая сравнивать и вспоминать, Аня убеждалась в одном факте.

Трещина образовалась слишком давно, и скоро весь витраж раскрошится на кусочки – это был просто вопрос времени. Возможно ли этого избежать? Она продолжала распутывать цепочку событий, разглядывала каждое звено, понимая, что – нет, нет, и это снова не то. Где же изначальная точка хрупкости, сделавшая ее неправильной и уязвимой? Она возникла задолго до встречи с Яном, до развода с мужем, даже до свадьбы – еще раньше, еще глубже. Несомненно: это было «до». И эта частица – «до» – была частицей музыки, одним из ее воплощений, истоком, ее первичной маленькой нотой.

Да, возможно, Аня просто не заметила, что трещина уже была там раньше. Но имеет ли это значение: это просто стекло – сколько таких уже лопнуло в Аниных пальцах?..

Стекол было бесконечно много. Маленькие тридцатисантиметровые квадраты. Большие сатинатовые образцы. Бронзовые зеркала.

Изредка они бились, тогда Аня приводила мастерскую в порядок, заметала осколки и выносила их на улицу, к мусорному контейнеру. Когда позже она смотрела на совок, ей казалось, будто он возник здесь сам и ниоткуда – он сиял, полный зеркал, отражающих небо и деревья, и было немного жаль опустошать его: словно небо выбрасываешь. И Аня вспоминала, как они с Ксюшей грузили зеркала в старой стеклорезке.

Их было четыреста. Сами по себе зеркала были небольшими: где-то сантиметров сорок на тридцать. Но их было четыреста. Кузов грузовика был заполнен стопками картонных коробок с надписью «Осторожно, стекло».

Они выгружали кузов вдвоем. Ксюша стояла внутри, брала коробки и передавала Ане, а та складировала их на пирамиду для транспортировки стекол.

– Держи!

– Принимаю.

– Держи!

– Беру.

– На!

– Еще!

– Еще немного!

Было много. Когда пирамида заполнялась, Ксюша выпрыгивала из кузова, и они вместе с Аней закрепляли коробки ремнями, а потом везли на склад. От парковки нужно было проехать пять этажей вверх на грузовом лифте. Лифт был старым и постоянно ломался, особенно при перегрузках.

Они вкатывали тележку, и кто-то из них, кто был ближе к выходу, закрывал железные двери, потом сдвигал сложенную гармошкой решетку и закреплял задвижкой.

Иногда лифт сразу начинал движение вверх, а иногда нет – с одинаковой частотой. Например, вверх он идет, а вниз уже нет. Тогда обе вздыхали, одна выходила, спускалась по лестнице на этаж ниже и нажимала кнопку вызова. Лифт приходил, и они спокойно ехали дальше.

Лифт мог не прийти совсем. Это означало, что кто-то на одном из этажей не закрыл решетку. Тогда обе вздыхали глубже, одна оставалась внизу, а другая шла обходить этажи, искать лифт и закрывать решетку.

Иногда лифт застревал, но обычно ненадолго – просто буксовал. Первое время Аня очень боялась застрять и умереть с голоду или описаться, но потом бояться надоело, и она перестала.

За парковкой стеклорезки стоял большой мусорный контейнер, доверху заполненный осколками. Ане нравилось курить возле него и смотреть, как небо отражается внутри, дробясь на миллионы несовпадающих кусков.

* * *

Она стояла и курила возле контейнера у новой мастерской.

Было лето, дети на днях уехали с бабушкой к морю на целый месяц. За это время Аня успеет все – и переехать, и обустроиться, и даже немного отдохнуть.

Весной она сдала хороший заказ, который позволил не только выправить материальное положение, но даже арендовать помещение под мастерскую. К тому же ей повезло: оно было недалеко от дома – всего пара остановок на трамвае.

Оставалось выгрузить некоторую мебель, и переезд будет завершен.

Аня посмотрела на совок, полный зеркальных осколков, и ее лицо разделилось на сорок деталей, вмещающих одновременно кусочки неба, солнечных бликов и других таких же обломков зеркал. Зеркальные куски отражались друг в друге, образуя бесчисленные коридоры – лабиринтообразные прямоугольники, напоминающие силуэты тесно сросшегося гаражного кооператива. Аня вглядывалась в совок, словно погружаясь в него целиком, и вдруг разглядела в этом спонтанном скоплении отражений клетчатую структуру, смутно напоминавшую что-то, о чем помнить не хотелось, но не помнить тоже не получалось. Она наступила на совок ногой, чтобы не видеть, – но только окончательно провалилась