Критика криминального разума - Майкл Грегорио

— Мне пройти с вами, сударь? — спросил Кох.

— Нет, сержант, — ответил я. Мне не хотелось, чтобы при моей беседе с хозяином дома присутствовал кто-то еще. — Идите в здание суда и постарайтесь составить список приезжих, о котором я вас просил. И пошлите жандармов проверить.

Кох наклонил голову. Мне показалось или на самом деле по его лицу скользнуло выражение разочарования? Я проследил за тем, как он удаляется с поспешностью, на какую только был способен на свежевыпавшем снегу, а затем повернул к дому. Ворота из кованого железа громко застонали, как только я толкнул их. Истошный вопль сменился долгим жалобным завыванием, когда я принудил старые, ржавые, давно не пробовавшие китового жира петли зашевелиться. Кроме уже обледеневших следов, которые оставил здесь сегодня утром Кох, когда приносил сюда мое послание, снег во дворе был чист и не тронут. Его уже много дней не касалась стопа ни гостя, ни торговца.

Я опустил железный молоток на дверь, и звук от удара разнесся по ледяному воздуху так, словно и дом, и сад находились в абсолютной пустоте. Одинокий черный дрозд с недовольным криком взлетел с дерева. Внезапный шум от моего удара разрушил тишину, царившую в саду. Недвижимые кусты и крошечные деревца под тяжелым снеговым покровом производили впечатление забытых надгробий на заброшенном кладбище. Я беспомощно оглядывался по сторонам, когда за моей спиной тихо отворилась дверь.

— Значит, вы все-таки пришли, Стиффениис.

Я узнал глубокий резонирующий басок Райнгольда Яхманна, хотя человек, представший передо мной, когда я повернулся к нему липом, показался мне незнакомым. Холодная неземная зима покрыла его своим мрачным инеем. Сильно поредевшие волосы были подобны выбеленному холсту, брови — снежным заносам над пронзительными черными, как уголь, глазами. Его суровая серьезность испугала меня. Я вспомнил радушного и дружелюбного человека, с которым познакомился во время нашей первой и единственной встречи семь лет назад. Подозрительный незнакомец, враждебно взирающий на меня с верхней ступеньки, был прямой его противоположностью. Какое-то мгновение я был почти уверен, что он не позволит мне войти. Мы молча смотрели друг на друга.

— Сюда, — коротко произнес он и провел меня по коридору в скудно обставленную гостиную на первом этаже.

Указав на диван перед каминной решеткой из кованого железа и камином, в котором тлело, страшно дымя, единственное полено, Яхманн предложил мне сесть. Его приглашение больше походило на приказ. Несколько мгновений он наблюдал за мной, не произнеся ни единого слова, а затем прошел к окну и выглянул в окно в сад.

— Что привело вас ко мне? — спросил он, не поворачиваясь.

— Вопрос чрезвычайной важности, герр Яхманн, — ответил я. — Королевское поручение.

— Да, я помню, вы упоминали об этом в записке. И в чем оно состоит?

Я надеялся, что у него не будет нужды задавать подобный вопрос.

— Меня назначили расследовать череду убийств, имевших место в последнее время в вашем городе, — ответил я.

Яхманн внезапно повернулся ко мне, и мне почудилось, что к нему вернулась часть его прежней энергии.

— Вас, Стиффениис? Расследовать убийства? — Каялось, он поражен услышанным. — Я полагал, что этим делом занимается поверенный Рункен, — удивленно произнес он.

— Он скончался, герр Яхманн.

Яхманн покачал головой, и на лице его появилось выражение полной растерянности.

— Я ничего не слышал ни о его смерти, ни о похоронах.

— Он умер вчера вечером, — пояснил я. — И его сразу же похоронили. Не было никакой панихиды. В соответствии с последней волей покойного.

— О Господи! Что случилось с Кенигсбергом?! — прошептал мой собеседник, снова поворачиваясь к окну. Несколько минут он простоял молча, пристально вглядываясь в заснеженный сад. — Я ведь предупреждал вас, просил больше никогда не приходить сюда, — прохрипел Яхманн через плечо. Его лицо приобрело синевато-багровый оттенок от гнева, как будто я был главным виновником всех последних несчастий.

За эмоциональной вспышкой последовал новый приступ напряженного молчания.

— Я был крайне удивлен тем, что мне доверили вести это дело, — наконец осмелился произнести я. — Я с трепетом и страхом принял поручение, сударь. Ради…

— А вы уже видели его? — резко прервал меня Яхманн, не отводя глаз от сада и улицы.

— О нет, сударь, — ответил я. — Я бы никогда не осмелился, не посоветовавшись вначале с вами. — Я сделал паузу на мгновение, а затем продолжил: — Ваше письмо стало для меня настоящим потрясением, герр Яхманн. Я не отказался от своего слова, сударь. Его душевное спокойствие для меня не менее драгоценно, чем для вас. Я не забыл вашего предупреждения.

Он снова повернулся лицом ко мне.

— Но вы намерены посетить его теперь, не так ли? — Его голос снова сделался пронзительным, кровь прилила к щекам, и он смотрел на меня с явной неприязнью.

Я нервно заерзал в кресле.

— Нет, если это будет зависеть только от меня, — ответил я, — хотя ведь не исключено, что мы можем встретиться случайно. И я подумал, что должен предупредить вас, сударь. Потому-то я и пришел сегодня. — Я замолчал, но любопытство взяло верх над сдержанностью, и я спросил: — Как он, сударь?

— В полном порядке, — коротко ответил Яхманн. — Его слуга ежедневно оповещает меня о нем.

— Его слуга? — Теперь настала моя очередь удивляться.

— Его слуга, — подтвердил он резко, не добавив больше ничего.

— Но вы ведь его ближайший друг, герр Яхманн…

— Я был его ближайшим другом, — оборвал он меня надтреснутым голосом сломленного человека. — И я все еще являюсь его управляющим, хотя не видел его уже целых двенадцать месяцев или даже больше. Он сделался чрезвычайно скрытен, превратился почти в отшельника. Я больше не хожу к нему. Мы общаемся исключительно через его лакея.

— Как подобное возможно, сударь?

Он отмахнулся от моего вопроса.

— Не было ни ссор, ни споров. У профессора просто не осталось времени для старых друзей. Его дверь закрыта для всех и для каждого. Слуга всем отвечает, что хозяин занят и что его нельзя беспокоить. Работа и наука всегда были основами его бытия, как вам прекрасно известно.

Яхманн повернулся и стал молча мерить комнату шагами. В конце концов он вновь остановился перед диваном, приблизил ко мне продолговатое лицо, на котором морщины, оставленные возрастом, сделались еще глубже из-за усилия сдержать эмоции.

— С какой стати какому-то ответственному человеку пришло в голову доверить это расследование именно вам, Стиффениис? — спросил он.

Я знал, что мне хотелось бы ему ответить. Что его величество король признал мои достоинства и понял, что я достигну успеха там, где другие следователи, включая и поверенного Рункена, потерпели неудачу. Но вынужден был сказать правду:

— Не знаю, герр Яхманн.

— Я ожидал гневного ответа на мое резкое письмо, — произнес он внезапно. — Я знал, что вы вернетесь в Кенигсберг, если только мне не удастся вас остановить. Если бы вы в ответе потребовали, чтобы я не совал нос не в свое дело, или спросили бы о причинах, заставивших меня написать вам в подобной манере, я не был бы нисколько удивлен. Но когда пришло ваше письмо, в котором вы покорно заявляли, что полностью принимаете мои условия, оно меня не просто удивило, скажу я вам. Оно меня напугало.

— Я поймал вас на слове, — начал было я, однако он меня не слушал.

— Вы знали, почему я не хотел вас больше никогда видеть, — продолжал он злобно. Он замолчал на мгновение, сделал глубокий вдох, а затем снова продолжил: — Много раз пытался я понять, что произошло между вами обоими в тот день в тумане.

Я всматривался в его обвиняющие глаза, затаив дыхание и вспоминая тот день семь лет назад, когда я имел великое счастье беседовать с глазу на глаз с самым знаменитым жителем Кенигсберга, другом Яхманна и коллегой по университету, профессором философии Иммануилом Кантом.

— Вы запретили мне приезжать в Кенигсберг ради блага профессора Канта, — прошептал я. — Не понимаю, почему вы настаивали на этом, но у меня не было причин сомневаться в вашей честности. Вы всегда были его лучшим другом. Вы знали, что было для него добром и что злом, и…

— Выбыли для него злом! — Бледное лицо вспыхнуло негодованием. — Именно так! Неужели вы не понимаете? По какой другой причине я стал бы запрещать вам видеться с Кантом? И по какой другой причине стал бы я бояться за психическое равновесие самого рационального человека на земле?

— Вы несправедливы, сударь! — запротестовал я.

Яхманн вновь отмахнулся от моих возражений.

— Я давно почувствовал что-то неладное после упоминаний вашего имени, — продолжал он, с трудом сдерживая эмоции. — Оно всегда производило на него слишком сильное впечатление. В поведении профессора возникало нехарактерное для него возбуждение, какая-то безумная рассеянность во взгляде. Нечто совершенно чуждое ему, абсолютно на него не похожее. Это началось с того дня, когда профессор пригласил вас на обед. Само по себе названное приглашение было беспрецедентным.