Голые мозги, кафельный прилавок - Андрей Викторович Левкин

с пространством, временем и прочим. Новые источники тоже будут дряхлеть и исчезать – с того же «Ютюба», но это ничего не изменит. Достаточно знать: что-то существует. Понадобился мне звук – повод произведет некий импульс, тот сделает историю, в которой окажется уже много чего. Локальный мир выстроился из почти случайной зацепки. Все это там лежит и легко раскручивается, вылупляется заново. Существует, ровно как этот звук.

И вот же сколько участников. Приблизительный звук, даже ощущение его наличия производит историю. Небольшой звук определил точку, которая разворачивается в пространство: делает его заново, потому что время тут уже другое, но здесь и не личная история. Не мог же я 40 лет думать о нем, поддерживая этим территорию, на которой он находится? Не я же ее сделал, в конце концов. Красиво все устроено. Любая заморочка или точка может накрутить на себя что угодно, сделаться субъектом и произвести свой мир. Какой-то тут небольшой демиург, который обслужил запрос: вот тебе тот (ну небольшой) мир, в который тебе захотелось. Где ж тут личная история, когда отношения к его производству я не имею?

Какое-то вещество вытягивается из бесплотности и затвердевает —, всякий раз по-разному, ну как-то затвердевая из какого-то сквозняка в, например, звук. Нечто фиксируется словами, картинками, звуками, единицами каталога BWV, но не каталогизация же причина их существования. Они есть как-то и так, сыграть BWV 529 можно иначе и на другом инструменте, там этой истории не будет.

В реализации все перепутается (нематериальный исходник, авторский метод, реальность), итог может выйти даже репортажным – как здесь у меня: я туда сунулся и теперь сообщаю о результате. Вообще, не то что в тебе есть какая-то часть того пространства, где все с одинаковой скоростью, а со стороны там – безразлично и холодно. И это не часть, просто там живешь, и там тоже. Значит, там и все перечисленное. Арлесхайм, особенности органов, положение артефактов в пространстве и времени, сам этот звук; много всякого, которое даже прямо не цепляется за исходную точку, но все равно составит с ней что-то единое. Для этого нет термина: ни для процесса, ни для результата. Может, в самом деле сгусток из воздуха. Есть же сгустки крови, можно представить и сгустки мозга, это уже территория примерно Фр. Бэкона, живописца. Ну и по непрерывности дальше – сгусток сквозняков хотя бы.

Возможно, фабула этой истории является чем-то 23-мерным в 54-мерном пространстве, которое, в свою очередь, проекция чего-то 76-мерного, лежащего в каком-то 123-мерном, и т. д. Все эти перетекания, дырочки, пульсации и их отсутствие, скорость, выглядящая покоем; штуки, висящие невесть где без усилий и возникающие тут, как только их вызовешь, делают что-то похожее на бразильский орех, как бы укладываемый в красную, темно-красную слякоть. Стеклянный кривой орех, не прозрачный, а как молочное стекло. Любое действие даже на улице, что угодно могут стать чем-то таким же, особенно когда сыро. Все это сначала растворится в чем-то, в какой-нибудь… вот – в тинктуре Беме, раз уж зачем-то его упомянул.

Потому что здесь появилась штука, которая не называется никак, а назвать ее надо. А у Беме была некая тинктура. Отыскиваю, подходит примерно на треть-половину, годится. Вообще, у него же из текстов не понять, где именно он оказался. Вот он, Беме, теперь оказался где-то и описывает все вокруг, лишь бы системно: «Все, что в сущности этого мира мягко, нежно и тонко, исходит и дает само себя, и есть ее основа и начало по единству вечности (поскольку она, кроме движения как вечного единого, есть наибольшая нежность), так как единство всегда исходит из себя и так как под сущностью тонкости, как и у воды и воздуха, не разумеют чувствительности или страданий, ибо та же сущность едина в самой себе». Но в это место он внятно привести не может. Или не хочет, его дело – где-нибудь оказаться и рассказать, что там вокруг. Это когда сам попадешь туда же, то увидишь: а, вот куда он тогда добрался… Как же тут без уважухи (hommage).

Значит, сначала все это в чем-то почти растворится и образует/сделает/произведет новую субстанцию. Связываясь, сгущаясь в какой-то комок, делающийся чем-то новым этаким. Звук из BWV 529 сгущается и производит город Арлесхайм, эту историю и т. д.; но не так, что теперь будет ответ на любой вопрос, наоборот: тут что-то пульсирующее, не имеющее отношения к физиологии, но ею, несомненно, являющееся, – какой-то другой. Что-то несуразное даже, о чем и не думал, что такое бывает, – не предполагающее пояснений; как-то оно так, тихо.

Голые мозги, кафельный прилавок

Место действия текста неважно. Пусть будет город Х (из множества городов), страна, соответственно, У (из множества стран), а год – Z (он тоже ни при чем, разве что время написания текста). Тогда все координаты – потому что не важны – схлопнутся и слипнутся, выйдет/будет отдельное, отчужденное от всех прочих (всего прочего) пространство. Город Х, центр города. Здания серые, четкие – аккуратный публичный конструктивизм, в той или иной степени искаженный примерно ста годами после постройки. На первых этажах разнообразная жизнь, более-менее цветная, гармонирующая или же не гармонирующая своими вывесками со средним планом. Аптеки, магазины, ларьки. А вот конкретно здесь – кафе, точнее, место еды, из недорогих. Называется «Джинн» – мало ли почему. Но название влияет: на стенах росписи как бы по теме. Не так что именно джинн, а приблизительный этнографический колорит, окружающий тему, какой она виделась художнику или же владельцу. Не по всем стенам, а в одной – две-три ниши, в них живопись. Пока ел, одна маячила примерно в 45 градусах от прямого взгляда, справа. Что в остальных нишах, не знаю – не разглядывал.

Помещение угловое, вытянутое вдоль одной из стен. Потолки сводчатые, это, конечно, для красоты, здание вполне новое. Такие строят на небольших свободных местах, часто занимая скверы. Двухэтажное, ровное и неопределенное: стекло-бетон-вывески. Потолки беленые. С двух сторон служебные стены, на две другие выходят окна: одно окно и несколько окон плюс дверь. В длинной внутренней стене ниши, полукруглые, они-то и украшены, хм, фресками. Примерно метр в высоту, метра полтора по горизонтали у основания. Столы и стулья, даже и не стулья, а кресла, которые подошли бы и для вечерних, расслабляющих интерьеров, которых тут нет, а есть линия раздачи с обычными железными прутьями вдоль.

Та фреска, что рядом, предъявляет сцену в помещении. Изображен его угол, вдоль обеих стен