Шпион по найму - Валериан Скворцов

Я-то определенно знаю, что вот этот восточного обличья господин, выбирающий зажигалку, вовсе не турист, он лишь играет роль туриста, выдуманную для прикрытия его истинных намерений. Как, должно быть, удивился бы приказчик табачной лавки, если бы узнал, что отпускает в эту минуту товар личности, готовящей публичное уничтожение российского генерала и крупного предпринимателя.

Чико проводил рекогносцировку в полном соответствии с планом покушения на генерала Бахметьева, который я представил Шлайну ещё три дня назад. Было чем гордиться! Чико и Бэзил, Бэзил и Чико, сладкая парочка…

Я отпустил Дечибала Проку, прибывшего утром от Ге-Пе с информацией о месте, где залег на дно Тургенев после посещения казино со своей командой. Когда мы садились на хвост Чико, который на прогулку прихватил с собой двух телохранителей-славян и одного азерика, а именно — Вайсиддинова, сотрудника береговой охраны снова затрясло от страха. Он нудил, просил «держать дистанцию», и в конце концов я опять избавился от него.

Тургенев, изображая туриста, бродил по лавочкам, рассматривал старинные дома. На улице Пикк нырнул в городской музей с азериком, оставив славян снаружи. Побродил, позевывая, по низковатым зальцам и застрял у меча, вонзенного в чурбан за стеклянной витриной. Пристально рассмотрел лезвие, рукоять, но читать поясняющую надпись не стал и отправился в туалет.

Я подошел к орудию смерти. В объяснении говорилось: «Меч палача. На лезвии выгравировано — «Милость Божья и верность Господу возобновляются каждое утро. Поднимая меч, я помогаю грешнику обрести вечную жизнь. Год 1525». Палач был личностью отверженной, и ни он сам, ни его супруга не имели права посещать церковь, а дети — ходить в школу. Палачи причащались в часовне, а не в церкви, и хоронили их за оградой кладбища. Но случались и исключения. В XVI веке библиотеку церкви Нигулисте в силу неизвестных причин ревизовал палач, а в XVII веке магистрат издал специальный указ, в котором утверждал, что профессия эта почетна. Отныне палач мог войти в церковь, но сидел во время службы вместе с супругой все же отдельно — на скамье у входа и в стороне от благочестивых прихожан. Палач ходил в красном плаще, и его замечали издалека».

Чико Тургенев тоже был виден издалека. Он неторопливо появился из-за массивной двери с резной надписью «WC».

В туалете чугунный сливной бачок, прикрепленный к стене стальными штырями, оставался полным. Но крышку бачка приподнимали. На пыльной поверхности различались следы касаний.

Постелив носовой платок на унитаз, я встал на него и исследовал бронзовую задвижку на окне, в котором стекло заменяла крашеная фанера. Задвижку трогали. Отодвинули, приоткрыли окно, снова закрыли и задвинули на место. Свежие бороздки выделялись на потемневшем от времени мягком металле.

Я догнал парочку как раз тогда, когда Чико, бросив короткую фразу спутнику, дернул подбородком в сторону телефонного аппарата на столике. Возле него дремала старушка-смотрительница, вывернув на коленях морщинистые ладони.

И оба заторопились в подвальную раздевалку.

Не жалея лакированных итальянских ботинок, Тургенев шлепал по талому коричневому снегу до Тоомпеа. У входа в Домский собор дал прикурить от новой зажигалки двум славянам, которые, видимо, постоянно оставались снаружи, и вошел в церковь с Вайсиддиновым.

— Сатана стал злом после твоего грехопадения! — заорал на меня кто-то сверху, едва я втянулся в костел за Тургеневым и Вайсиддиновым. — Вот тогда-то Сатана и стал злом! После твоего грехопадения! Да, именно! Твоего!

С кафедры кричал кюре, высовывая из кружевных рукавов восковые кулачки и грозя ими ветхим знаменам, свисавшим со стен над головами прихожан.

Я наблюдал за манерой Чико пробираться в толпе, стараясь запомнить его повадку в замкнутом пространстве и тесноте. Проверяя себя, я отвел на несколько секунд взгляд и снова посмотрел туда, где Чико, слегка опередив спутника, рассматривал вырубленные на плитах феодальные гербы со шлемами, выпячивающими решетчатые забрала. Две головы восточного обличья казались в толпе неразличимыми. Но телохранитель, если Вайсиддинов исполнял эту обязанность, раскачивал плечами иначе, чем это делал Чико.

— Земля была безводна и пуста! — кричал кюре. — И только Бог сотворил различия… Троица — это и свет, и тьма, но она по другую сторону и света, и тьмы. У Сатаны, как у всякого ангела, своей воли нет. Сатана идет за злым умыслом, за твоей злой волей. Помните это! Ангелы не сотворены Богом по его образу и подобию, как сотворен был человек. Человек, как и Бог, может творить. Ангелы — нет. Сатана, бывший ангелом, воплощает твою волю, поскольку ты переполнен греховным озлоблением!

Кюре ткнул кулачками в мою сторону. Может быть, потому, что мне приходилось вертеть головой.

Я протиснулся к гербу, который рассматривал Тургенев. Он интересовался надгробной плитой фон Крузенштерна.

Бандиты пробирались к выходу.

Коричневый песик, оставленный на привязи у костела, едва не запутался у меня в ногах, кинувшись навстречу женщине, которая выходила за мной. Оглянувшись, я извинился.

— Пойдем, Мукки! — сказала она собачке, отворачивая лицо.

Метрах в двадцати вниз по Тоомпеа констебли подсаживали в синий «Лендровер» Чико Тургенева и его троицу. В наручниках.

Глава седьмая

Живец

С грохотом и воплями орда молодцов и девиц на роликовых досках ссыпалась по брусчатке вихляющей под уклон улочки Ратаскаэву. Свет фонарей выхватывал разгоряченные лица, пестрые нейлоновые куртки и заляпанные грязью кроссовки.

Ефим Шлайн, переждав регочущее стадо под висячим кованым светильником, отлепился от стены и спросил:

— Ты видел, какие жердины у этой… которая ехала в середине? Ого-го! Эх, нам бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!

В раздевалке варьете он только накинул на плечи свое пальто свиной кожи, запахнув полы перекрестьем обезьяньих запястий. Ни дать ни взять Наполеон при Аустерлице или Прейсиш-Эйлау. Впрочем, вымученность моего сравнения объяснялась маркой бренди, которое мы потребляли: силуэт императора весь вечер маячил перед нами на этикетке.

Выпили крепко, первый раз в истории наших взаимоотношений, и мне почему-то казалось, что Ефим пошел на это не нарочито, а от одиночества.

Расслабившись, я признался, перекрикивая оркестр, что с этого вечера не считаю его бюрократом. В ответ он коснулся деталей поведения кордебалета, казавшегося молодым и привлекательным. Девочки задиристо вскидывали ножки за спиной поп-певицы, ухитрившейся уронить микрофон, что не повлияло на звучание, наверное, вообще не её голоса. Примадонна раскрывала рот под фонограмму и изображала телодвижениями, по мнению Ефима Шлайна, целку-одиночку.

Мы брели наугад по городу-шкатулке, в котором потеплело, стаял грязноватый снег и пахло морем. Дела наши обстояли, как и положено на начальном этапе операции со многими неизвестными, неудовлетворительно, если не плохо. Это не стоило обсуждать, потому что радости при наших занятиях так же редки, как и успехи.

— Когда дела идут совсем плохо, — сказал глубокомысленно Ефим, — это верный признак, что наступает улучшение.

— Да-а-а, — ответил я, стараясь придать голосу оттенок философского раздумья.

Минуты три мы молчаливо смаковали свою причастность к избранному кругу ценителей изысканных мыслей. Пьяные умники.

— Ты изменял когда-нибудь жене, Бэзил? — спросил вдруг Ефим.

— Может, перейдем от слов к делу? Было когда-то одно местечко на бывшей Ломоносова…

— Да не об этом… Всерьез изменял, с другой, серьезной женщиной?

— Тебя, что же, посетило чувство? — спросил я выспренно. Вполне искренне при этом. Действительно, мы перебрали, наверное.

— Еще не уверен, — торжественно провозгласил он.

— Ну, тогда вот что я скажу… вернее, повторю слова одного человека…

— Повтори! Из тебя, Бэзил, если и выдавливаются собственные, то исключительно насчет деньжат. Жажда наживы — твоя всепоглощающая страсть…

Неплохо бы, подумал я, и сказал:

— Мне это нравится… То есть, эта всепоглощающая страсть нравится… И потом, мне кажется, что деньги — не вещь, а нечто одушевленное. Как верные слуги. Приходиться только отслеживать их поведение, чтобы они не произвели большевистский переворот и ты стал им не нужен…

— Ну, хватит, хватит про это… Что ты там собирался цитировать?

Я подумал, что ничего не знаю о семейном положении Шлайна — какая у него жена, есть ли дети, в какой квартире живет и имеется ли дача, собственная или казенная?

— Настоящий мужик, — изрек я, придержав шаг во имя значимости философемы, — изменяет любовнице с женой. И если жена это понимает, все в порядке, вы — великая пара!

— А если жена изменяет со мной любовнику? Звание великой пары сохраняется?