Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - Роланд Харингтон

— Салям алейкум, Менделеев, — с издевкой процедила она.

Весталкин нагнул голову от стыда и скорби.

— Вот, я принес, — тихо сказал он и положил орден в смуглую щетинистую ладонь.

Послышался лязг металла: лавочник пробовал «Знак почета» на смуглый щетинистый зуб.

— Фальшивый медаль, — процедил он.

— Но это же высокая правительственная награда, — прошептал химик. — Я недорого прошу.

Спекулянт сплюнул на прилавок.

— Иди отсюда, дорогой. Не мешай бизнес делать.

— Ну пожалуйста…

Боевики навели на Весталкина автоматы.

— Моя твоя не понимай, — ухмыльнулся лавочник и швырнул орден на грязный асфальт.

Бедный кавалер согнул разъеденную алкоголем спину, подобрал родимый значок и побрел назад в свою пустынную, печальную, пахучую квартиру.

За осенью пришла зима, за зимой — весна, времена года в этих краях нерадостные. Как-то под Пасху Весталкин куковал на кухне, то есть валялся на полу и уныло смотрел на японский холодильник, сувенир семейного счастья. Страдалец вспоминал красивую, но развратную жену, сбежавшую от него в погоне за длинным долларом и прочими искушениями. Ее небытие определяло его сознание. Химик хандрил так, что ему была хана. «Быть может, когда-нибудь она вернется и речь ее будет без издевки, а тело — без неглиже», — пессимистически мечтал он.

Вдруг Весталкину показалось, что на белой дверце холодильника маячит некая картинка. Пьяница напрягся — и решил, что это чье-то лицо. Но когда он сказал непотребное слово, видение задрожало и исчезло. Ученый махнул рукой и побрел на барахолку продавать последние панталоны.

Как выяснилось, дверца была теперь чем-то вроде экрана. Таинственный анфас появлялся и исчезал на ней каждый день в одно и то же время, постепенно становясь все более четким. Вскоре Весталкин мог ясно различить впалые щеки и очки на хрящеватом носу.

Однажды мученик науки из последних сил собрался идти в кабак. Но только он побрел туда, куда не надо, как его остановила неведомая сила. Весталкин вернулся домой, оклемался, причесался и уселся на полу перед холодильником. Предварительно он обрезал крайнюю плоть — удалил веко ножницами, чтобы лучше видеть очкарика на мистической дверце.

За окнами было темно, на душе у Весталкина тоже. Перед бессмысленным взором ученого прошли грехи его жизни: антирелигиозная пропаганда, погоня за материальными благами, пьяные разборки с женой. Страдалец почувствовал сладкое омерзение к самому себе и ему стало гадостно-радостно, да так здорово, что он витиевато взвыл и давай стучать головой об пол!

Вдруг холодильник задребезжал, загудел, загремел, и на белой поверхности дверцы сформировалось изможденное мужское лицо в корригирующих линзах. В его чертах было что-то мудрое, но реакционное.

Ошеломленный химик благолепно поцеловал орден, неведомым образом очутившийся в его дрожащей ладони, озарился посторонним светом и впал в транс.

— Иди в попы, — тихо сказало лицо и исчезло на все времена.

Наутро транс-Весталкин пришел в себя, метнул холодильник на спину и вышел на улицу, где принялся голосовать за народно-патриотический блок. Попутный грузовик довез его до местной столицы, Пельшеграда. По дороге туда он вспомнил, что студентом на лекции по русской истории уже видел портрет человека на дверце.

То был обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победоносцев.

Весталкин успешно сдал вступительные экзамены в Пельшеградскую духовную семинарию и засел за богословские науки. Как когда-то в институте, он опять был отличником. Зная, что семинаристы народ язвительный, он никому не рассказывал про мистическую голову, гостившую у него на кухне. Да и некогда ему было языком болтать: лекции, практикумы, монастырские стажировки занимали все его время.

Несмотря на постоянную трезвость, Весталкин пользовался уважением однокашников. Они инстинктивно тянулись к нему, чувствуя какую-то особенную благостность, исходившую из его высокой волосатой фигуры. А когда экс-химик тряхнул стариной и организовал волейбольную команду «Крылья Соборов», он вообще стал большим мужчиной кампуса. И неудивительно! В 1999 году бородатые и рясастые спортсмены выиграли межвузовское первенство Пельшеграда. Участвовали они и в играх высшей студенческой лиги, но грязная игра соперников, которым безбожно подсуживали арбитры, лишила их возможности стать чемпионами.

А так будущий поп держался себе на уме, жил сам по себе. Комната, которую он снимал у пожилой, но порядочной вдовы, была обставлена скромно. Только чудо-холодильник, со времен кухонного сеанса работавший без электричества, и сам Победоносцев, фотографией на белой стене (Весталкин вырезал ее из книги «Мракобесы царизма»), говорили о том, что здесь обитает незаурядная личность. Семинарист спал на голом паркете, используя полено вместо подушки, ел одни макароны и мылся раз в год. Он вонял, но сиял.

Однако Сатана не забыл о химике, когда-то полном грехов и амбиций, и решил хорошенько его искусить. На третьем курсе Весталкина начали мучить скверные страсти, связанные с пропащей женой. На занятиях по истории РПЦ блудливая рука его, вместо того чтобы записывать слова лектора, все норовила рисовать до смраги знакомые контуры супруги, а после занятий ноги, казалось, сами несли его на Пельшеградский почтамт, откуда он вопреки-согласно собственной воле высылал письма порнографического содержания по адресу «Остров Кипр, шлюхе Весталкиной». Почти вся его стипендия теперь уходила на марки. Особенно страшными были ночи, когда искушаемый не чувствовал рядом с собой поддержки религиозно настроенных однокашников и его либидо, раззадоренное злым духом, забывало всякую меру похоти. Только брошенный муж смежал очи, как глумливый Гименей переносил его в номенклатурную носоносную квартиру. Весталкин бреется опасной бритвой, кощунственно лишая себя бороды, а рядом госпожа Весталки на вылезает из душа, вся розовая, как новорожденная мышь, и подмигивает ему с развратным умыслом. Гадко выбритый Весталкин вздрагивает от предварительного восторга, нечаянно перерезает себе горло и, грешный, грохается о пол. Там он сначала истекает кровью, а потом ползет к прелестнице по импортным кафельным плиткам (производство Польши) и из последних сил протягивает руку к некогда столь близким ему сферам, но супруга растворяется в клубах пара, заливаясь звонким смехом, и на прощание издевательски шепчет ему вражеским американским голосом: «You can look, but you can’t touch».[145]

Каждый раз, когда Весталкин просыпался после такого кошмара, он шарил рукой по щекам, страшась обнаружить, что стал лицом мягок и бос, будто Майкл Джексон. Затем, все еще встревоженный, щупал горло, на предмет смертельного пореза. Но райское дребезжание, исходившее из угла, разгоняло ночные ужасы и напоминало семинаристу о долге перед церковью и государством. Чтобы очистить себя от сексуальной, хотя и супружеской, скверны, он, как был в ночной власянице, втискивался в холодильник (по габаритам тот скорее подходил маленькому японцу, чем атлетическому русаку) и, скорчившись, сидел там до утра. В тесном белом ковчеге плоть его покрывалась слоем временной мерзлоты, мятежные страсти сходили на нет, и утром покрытый инеем Весталкин бодро спешил на лекции, где, увы, снова черкал неприличные картинки на полях конспекта, и весь цикл начинался опять.

К концу семестра регулярные ночные галлюцинации с бритьем и всем прочим довели Спартака до сучки. В надире отчаяния он написал донос на самого себя епископу Пельшеградскому Герундию, обладавшему репутацией опытного пастыря.

Через несколько дней семинарист получил повестку из обкома епархии на желанную встречу.

Войдя в кабинет епископа, Весталкин бухнулся на колени и с надеждой воззрился на светлолицего мужчину, сидевшего за письменным столом и читавшего толстый журнал. Семинарист вывернул голову наизнанку и разобрал название: «Пращур». «Наверное, это что-то вроде „Огонька“ для архиереев», — подумал он. Из широкого окна, распахнутого настежь по причине прекрасной летней погоды, были видны верхушки зеленых лип и кусок синего неба. Где-то задушевно пел дрозд. Весталкин перевел взгляд на стены, вдоль которых стояли стеллажи дубовой работы. «А книг-то сколько!» — удивился он про себя.

Епископ отложил журнал в сторону и улыбнулся коленопреклоненному семинаристу. Тот начал рассказывать да сетовать. Герундий, немолодой человек с усталыми глазами, внимательно слушал его, время от времени записывая что-то в блокнот.

Весталкин был как на духу и ничего не утаил от церковного лидера — ни советское ядотворчество, ни постсоветское пьянство, ни сладострастные сновидения с раздетой мадам Весталкиной. Он открылся архиерею даже о тайне тайн своей жизни — кухонном явлении обер-прокурора на заветной белой дверце все эти годы назад.