Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - Роланд Харингтон

— Что есть русская печь, сей миловидный белый артефакт, чьи пышные формы расширяются сверху донизу? — спросил я, делая объяснительные движения руками. — Не иностранка-голландка, не холуйка-буржуйка, а цитадель похоти, домашняя фемина, фигура матери. В ее середине зияет жаркая дырка по названию «духовка». Там пылает огонь страсти! Недаром в эту знойную вагину регулярно вводят железный фаллос — ухват, а через положенный срок оттуда выскакивают пухлые хлеба и пироги — символические младенцы, которых мама и папа пожирают за семейным столом в знак подсознательной ненависти к своим реальным детям.

Хозяйка своевременно подплыла к столу с очередным подносом. Я сделал жест в сторону ее слоеных прелестей.

— Господин председатель, когда вы смотрите на вашу мадам, разве вы не думаете о печке-овечке?

— Баба-то моя не очень этим делом интересуется.

— И на старуху бывает порнуха.

Хозяин и гости начали спорить о политике. Милиционер все Зюганова хвалил, а агроном выступал за реформы, выкрикивая импортные слова «инсект», «майндсет», «перверт». Страсти накалялись. Над и под столом раздавалась отличная брань.

«Протоколы сельских мудрецов», — подумал я, но из деликатности не стал делиться с присутствующими классным каламбуром. Вместо этого решил сходить в туалет. But where is it?[139]

Я повернулся к председателю, но он был занят тем, что получал в морду от милиционера. Остальные собутыльники тоже тузили деревенского босса, а также друг друга и даже самих себя. Было ясно, что сортирного совета от них не дождешься.

Однако нутро не желало ждать, и я пошел на кухню, чтобы расспросить хозяйку куда и как. Это следовало сделать тактично: из моих исследований аграрного вопроса в русской истории я знал, что в теме телесных отправлений крестьяне предпочитают недомолвки.

— Простите, сударыня, но мне нужно выйти, чтобы собрать цветочки.

Председательша оторвалась от плиты и посмотрела на меня с доброй улыбкой.

— Ой, ну что вы, темно ведь сейчас.

Я попробовал другой эвфемизм.

— У меня небольшая необходимость. Где бы я мог с ней справиться?

— Родненький, у тебя что, головка болит? Не волнуйся, сейчас принесу рассолу.

— Позвольте перефразировать. Моей моче мочи нет, — нашелся я, но и этот намек прошел мимо хозяйкиного уха.

Тогда я стал брутально откровенным.

— Где ваш дубль?

Круглое лицо председательши просветлело, и она весело сказала:

— Да рядом, в пяти шагах от дома. Как выйдите, поверните налево.

Тут она зачем-то сунула мне в руку газету «Вечерняя Клизма». Всю первую страницу занимала статья под заглавием: «В КОЛХОЗЕ ИМ. ЧАПАЕВА НАЧАЛОСЬ СТРОИТЕЛЬСТВО ПРИХОДСКОГО ВЫТРЕЗВИТЕЛЯ».

— Сударыня, я собираюсь провести в сортире секунды, а не минуты, так что читательский материал мне не нужен.

— Да берите, берите, не стесняйтесь.

Я вышел на крыльцо. Было темно, как в лоне… Я щелкнул зажигалкой. Колеблющееся пламя таинственно осветило огород и колодезь. Вдруг я вздрогнул: из темноты высунулась меньшевистская физиономия, а под ней — нога с раздвоенным копытом.

— Неужели Церетели? — рассмеялся я и спустился во двор. Следуя полученной инструкции, обошел избушку и оказался у какого-то строения, из которого исходил зловещий запах. Я поднес к строению зажигалку — вокруг пламени забрезжил радужный нимб — и увидел, что стою перед кривой кабинкой. Дернул на себя скособоченную дверь и отшатнулся: внутри кабинки жужжали насекомые и витали клубы метана. Нет, то была клоака не для меня!

Я шагнул к огороду, выбрал грядку почище и со всей дискретностью подарил осенней почве золотой дождик.

Когда я вошел в избушку, она прыгала от злости сидевших в ней людей: мнения собутыльников разделились по вопросам внутренней политики. Даже Варикозов забыл о своем достоинстве душеприказчика русского народа и лупил агронома по голове блокнотом, приговаривая:

— Тоже мне демократ нашелся, дарвинист дерьмовый, генетик вонючий!

Я попытался объяснить избушечной компании, что свидригайловцы должны жить в мире-дружбе единым человечьим общежитием, но они так орали, что даже мой барственный баритон не мог покрыть их диалога глухих. Стало ясно, что пора сменить тему драки. Я решил изложить мою теорию трех алкогольных поясов.

Схватил стопу, поднес ее к губам и осушил за здорово живешь. Затем стукнул стопой по столу.

Все ошалели.

— На юге Европы живут винопейцы — французы и итальянцы, — промолвил я. — В середине пивоглоты — немцы и чехи. На севере водкохлебы — скандинавы и финны. Теперь объясню, в чем заключается парадокс России. Географически говоря, русский народ должен любить пиво, исторически говоря, он любит водку, а в двадцатом веке им правил грузин — представитель винной нации. Наложение этих питейных несоответствий извратило культуру страны.

Собутыльники проглотили языки и принялись обдумывать мои слова.

Вдруг начальник милиции как заорет:

— Гнида заморская! Когда я слышу слово «культура», мой палец тянется к крючку пистолета.

Вынул из деревянной кобуры маузер и прямо в башку мне ба-бахнул! Однако по пьяному делу дал промашку. Пуля-дура прожужжала мимо!

Я грациозно выматерился и, не вставая с лавки, одной ногой обезоружил мазилу-мильтона. А потом все обратил в литературный эпизод: очень à propos[140] процитировал Гумилева:

В срубах мохнатых и темныхСтранные есть мужики.

Под конец вечера всех перепил. Председатель и менеджер спрашивали друг друга «Ты меня уважаешь?», директор школы распевал песни Пахмутовой, а агроном солеными огурцами неаккуратно жонглировал. Начальник милиции валялся где-то под лавкой в пароксизме партийности. Только трезвенник Варикозов был себе на уме: сурово сидя в углу, он собирал материал для рассказа в жанре «деревянная проза».

Я облокотился об пол и задумался. Да, Черчилль был прав. Россия — это загвоздка, закутанная в загадку.

Пир подходил к концу. Перед тем как отойти от стола ко сну, я обратился к хозяину:

— Господин председатель, благодарю вас за чудесный прием. Все было очень вкусно. Я давно так не нажирался! Исполать вам, крестьянский босс! Я приглашу вас в Мадисонский университет прочитать лекцию, если в бюджете будут деньги.

Пьяный председатель закачался, готовый пасть мне в ноги, но тут из кухни выплыла председательша, с легкостью взметнула его на плечо и отнесла во внутренние покои избушки. Как многие русские женщины, она была мускулистее своего хахаля и держала на высокой груди и семейство, и хозяйство.

Расправившись с мужем, председательша опытным голосом облаяла директора, менеджера, агронома и милиционера и выбросила их во двор. У себя в углу Варикозов уже дремал, как был, по вертикали.

Хозяйка уложила меня спать на комфортабельных гостевых полатях.

— Спокойной ночи, моя добрая фея, — прошептал я, смежая очи.

Дрыхнул сладко, хотя мне и приснился политкошмар: голый Зюганов в форме женщины машет мне серпом и молотом. «Сон разума рождает монстров», — подумал я и перевернулся на другой бок.

Когда я проснулся, за слюнявым окошком занималась заря. Пора вставать! Я взял решето, вышел во двор и омыл лицо, плечи и грудь живой водой из колодезя. Тело покрылось пупочками, но я не дрогнул: выручила спортивная закалка. Потянулся до хруста в собственном скелете и принялся причесывать пекторалии.

Рядом со мной раздалось мычание.

Я повернулся на пасторальный звук. То была сивка-буренка, которая вышла из хлева, чтобы насладиться свежим воздухом.

— Здорово, корова!

Дружелюбная скотина ответила на мое приветствие повторным мычанием и взмахом вымени, полным парного молока.

Пока мы разговаривали, стало светать. Над горизонтом поднялся гигантский воспаленный диск. Voilà le soleil de Svidrigaïlovo![141] Заря востока сотворила из тучек жемчужных этюд в багровых тонах. На другой половине неба еще блистали бледные осенние звезды. В огороде без заботы и труда пищали птички. Вдруг они замолкли.

Я закатил глаза: в зените, забавляясь, кувыркался коварный коршун.

Вернувшись в избу, сел за стол и принялся нюхать вкусные запахи, исходившие из кухни. Тем временем Варикозов пошел заводить машинку, которая по утрам страдала запором и посему требовала щекотливого шоферского подхода.

— Матка, дай яйка! — крикнул я председательше, повторяя зов поколений моих предков-помещиков. Та лучисто улыбнулась и поплыла исполнять просьбу голодного гостя.

Утренний пир был не хуже вечернего. Я вкушал произведения сельской кухни, налегая на хреновые грибы и кекс с изумительной изюминкой. Председательша умильно смотрела мне в рот, подперев лицо пухлой рукой, и периодически курсировала на кухню за следующим блюдом.