Алхимики - Рудольф Баумбах

Шпис, игравший невесту, был отъявленным лентяем и никак не мог выучить наизусть свою маленькую роль. А у девы Марии начал «ломаться» голос, — то она говорила нежным дискантом, а то вдруг — басом. «Дать ему мела для смягчения голоса!» — приказал магистр. Но маленький Мюллер залился горькими слезами и решительно отказался есть мел, от которого его тошнило. Тогда ему дали яичный желток и меда. Один только Фриц Гедерих утешал магистра. Он очень подходил к своей роли. Его бледное лицо, окаймленное длинными кудрями, имело сходство с обычными изображениями Спасителя. Нахмуренное чело магистра прояснялось, когда Фриц Гедерих начинал говорить свою роль.

Вероятно, ни у одного автора комедий не бывало столько хлопот и возни, как у магистра Иеронима Ксиландера!.. Наконец, дело пошло на лад. В субботу состоялась последняя репетиция, а на следующий день был назначен спектакль. Но тут произошло еще нечто.

Как раз в субботу вечером к ректору лицея явился гофмейстер князя и напомнил ему, что завтра, в день представления комедии, состоится поминовение почившей княгини-матери, и господину ректору должно быть известно, что в этот день строго воспрещены музыка и танцы. «Это распоряжение, — закончил гофмейстер, — необходимо в точности соблюсти во время завтрашнего представления».

Господин Крузиус ничего не знал о трауре, но гофмейстеру он заявил, что ему, конечно, известно это печальное обстоятельство, и он уже отдал соответствующие приказания. Затем ректор проводил важного посетителя до выходных дверей и низко ему поклонился. Возвратившись в свою комнату, он схватил палку и шляпу и помчался в харчевню «Золотого Гуся», чтобы поговорить с магистром, который приходил туда по вечерам выпить кружку пива. Ректор сообщил Ксиландеру, что завтра годовщина смерти княгини-матери, и посему воспрещены музыка и танцы. «Я уверен, господин магистр, — закончил ректор, — что вам все это хорошо известно».

Магистр ответил, что он давно уже предуведомлен об этом обстоятельстве и сделал соответствующие изменения в комедии. Затем он допил свое пиво и вышел с ректором на улицу. Здесь он простился с ним и поспешил к Фрицу Гедериху.

— Какая досада! — начал он. — Я только что вспомнил, что завтра годовщина смерти княгини-матери.

— Следовательно, мы должны отложить представление? — спросил Фриц.

— Нет! Но нам придется обойтись без музыки и танцев, а в них ведь — вся соль! Вспомните обращение виночерпия к Иисусу:

Добрый наш Пастырь, дозволь приступить нам к старинным, священным

Пляскам. В тимпаны пускай ударят и лютней коснутся

Тонкие пальцы певцов — задумчивых странников мира!

Слышишь, уже раздались беспечальные легкие звуки…

И Спаситель отвечает:

Пусть начинают играть и к веселому пиру приступят

Гости, — и к пляскам, — в честь жениха и невесты счастливой.

Радуйтесь, радуйтесь все! И сердцем ликуйте, как славный

Царь — сладкогласный Давид, плясавший вокруг золотого

Ларца — ковчега….

Без музыки и танцев эти стихи не произведут никакого впечатления!

— Нельзя ли отложить представление на один день?

— Невозможно! В понедельник начнется жатва, и многим из моих учеников придется помогать родителям в полевых работах. На это время мы всегда отпускаем наших лицеистов. А после окончания вакаций все эти лентяи и повесы, конечно, забудут свои роли. К тому же — наступит охотничья пора, и у его светлости не будет времени смотреть комедии.

Так они долго судили и рядили, и все же магистру пришлось уйти ни с чем. Он был безутешен и никак не мог обрести вожделенный покой. Портрет Мартина Опица, правда, больше не мог пугать его, потому что каждый вечер, прежде чем идти спать, он повертывал его лицом к стене. Но мысль об изменении конца комедии не давала магистру ни минуты покоя. Вдруг, около полуночи, раздался стук в дверь Ксиландерова «музеума». Магистр спрятался с головой под одеяло: он вспомнил легенду о привидении, совершающем по ночам обход дома. Но стук повторился, и раздался знакомый голос:

— Это я, господин магистр, — Фриц Гедерих.

Магистр Ксиландер зажег лампу и открыл дверь.

Фриц Гедерих со сдержанной усмешкой взглянул на полуодетого сочинителя и сказал:

— Я кое-что придумал, господин магистр.

— Что вы придумали?

— Вот — прочтите сами, — сказал Фриц и протянул магистру листок бумаги. Ксиландер поставил лампу на стол и принялся читать. Его голые ноги и кончик ночного колпака то и дело вздрагивали во время чтения.

— Optime, мой друг, — сказал он, дочитав до конца, и бросился обнимать бакалавра. — Optime, господин бакалавр! Какой у вас изобретательный ум! Я в восхищении от вашей идеи. Фриц, вам везет, ужасно везет! Если все пройдет хорошо и князь окажет мне милость, я буду иметь вас в виду, а когда ближайшей весной состоится моя свадьба с Эльзой, вы будете моим шафером! Жму вашу руку, мой друг!

Магистр говорил с восторгом, с увлечением, но не слишком вразумительно: у него зуб на зуб не попадал от холода.

— А теперь идите спать, — посоветовал Фриц. — Благодарю вас за доброе ко мне отношение! Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, господин бакалавр, еще раз — большое спасибо!

Бакалавр удалился. Магистр закрыл за ним дверь, но спать не пошел. Он оделся и встал около своей конторки. Работы было немало: нужно было обработать рукопись бакалавра, ибо стихи его оставляли желать лучшего.

Глава IX

БРАК В КАНЕ

Крысы финкенбургской ратуши собрались на семейный совет. Они были очень недовольны тем, что за последние дни в большой зале, которую они считали своей неотъемлемой собственностью, происходили события, весьма для них неприятные. Хвостатые вожди крысиного племени уже подняли вопрос о переселении на другое место жительства.

Если бы они были странствующими крысами, им, конечно, нетрудно было бы пуститься в путь-дорогу. Но зверьки, о которых идет речь, принадлежали к совсем другой породе: они были крысами домовитыми; ведь финкенбургская ратуша с незапамятных времен находилась в их полном обладании, и поэтому им очень не хотелось трогаться с насиженного места.

Как мы уже сказали, крысы собрались на семейный совет. Председательствовала на этом сборище старая, седая и весьма почтенная крыса, которая вместо длинного хвоста, которым так чванились ее собратья, увы! обладала очень жалким обрубком. Однако, именно на этот самый обрубок все остальные крысы взирали с чувством