Избранные произведения в трех томах. Том 3 - Всеволод Кочетов

«Костя, ты был женат?» — спросила его однажды Зоя Петровна. «Я и сейчас женат, — ответил он, как всегда покачивая ногой. — Какое это имеет значение?» — «Ты женат? — Зоя Петровна растерялась. — Разве это не имеет значения?» — «Никакого, потому что я с ней не живу, поскольку, как видишь, из Москвы уехал». — «А она… Она не захотела с тобой ехать?» — «Не она, а я не захотел ее брать. Я устал от нее. Устал. Понимаешь?» — «Нет». — «Ну и бросим этот разговор. Тебе разве со мной плохо? Что же ты молчишь? Плохо или хорошо? Ну скажи?» — «Хорошо», — вынуждена была сказать Зоя Петровна едва слышно. «Это самое главное. Остальное ерунда Зоенька! Жизнь слишком трудна, слишком сложна, чтобы мы еще отказывались от тех маленьких радостей, которые она иной раз несет. Люди, стоящие в первых рядах общества, больше отдают обществу, чем получают от него. Не правда ли? Так что не будем судить себя слишком строго».

Одним октябрьским вечером Зоя Петровна ждала к себе Орлеанцева с какой–то компанией. «Разный народ, Зоенька, будет. Лучше бы их никто не видел у меня в номере. Приведу к тебе. Возьми деньжат, вот тут несколько сотенных, организуй». Организуй! Это значит, что не только хлопочи об устройстве стола, но и отпрашивайся пораньше с работы, придумывай, куда отправить маму с дочкой, предупреждай соседей, чтобы не очень сердились, если будет немножко шумно до полуночи.

Приехали часов в восемь, на двух такси. Орлеанцев представил всех Зое Петровне. Был тут — он приходил несколько раз к директору завода — инженер из техникума, изобретатель Крутилич; был — его Зоя Петровна тоже видела в заводоуправлении — недавно вернувшийся из заключения инженер Воробейный. Она даже приказ переписывала на машинке: назначить Воробейного куда–то в цех, забыла — куда. Были художник Козаков, который звонит ей, когда ему нужен пропуск на завод, и артист Гуляев, Был, как представил Орлеанцев, режиссер театра Томашук и, наконец, он сам — Орлеанцев.

— Дорогие друзья! — поднял рюмку Орлеанцев, когда сели за стол. — Самое дорогое для человека — это дружба. За дружбу!

— Позвольте, — возразил Гуляев. — Это прекрасный тост. Но несколько преждевременный. Среди нас есть женщина. Хозяйка дома. За милую Зою Петровну!

Следующий тост был все–таки за дружбу. Орлеанцев его повторил. Зоя Петровна давно заметила, что это был самый любимый тост Орлеанцева и, пожалуй, единственный. Он всегда пил только за дружбу. Но в этот раз Орлеанцев предложил и еще один тост. За инженера Воробейного. Он сказал:

— Мы должны о таких людях заботиться, окружать их любовью. Чтобы с души Бориса Калистратовича как можно быстрее сошел горький налет обид, оскорблений и несправедливостей. Я, как член партии, разделяющий со своей партией всю ответственность за судьбы страны — не только за наши достижения, но и за ошибки, чувствую вину перед товарищем Воробейным, признаю эту вину и в знак дружбы протягиваю ему руку. Будьте здоровы, дорогой друг! Смелей вступайте снова в жизнь, в ряды строителей нового!

Когда подвыпили, Воробейный принялся рассказывать о жизни где–то на Севере. На краски он не скупился, Зоя Петровна холодела от его рассказов.

Чем дальше развертывалось застолье, тем все более Зое Петровне становилось не по себе. В небольшой комнате ей почему–то делалось все теснее и теснее; видимо, потому, что гости рассаживались все вольготней и непринужденней. Дым от папирос лежал в воздухе над столом пластами. Было душно и жарко. В довершение ко всему Зоя Петровна почувствовала, как ее ногу под столом все время преследует нога режиссера Томашука. При этом Томашук смотрел вовсе не на Зою Петровну, он смотрел на кого угодно, только не на нее. Зоя Петровна отодвигала ноги, поджимала под стул, Томашук упорно отыскивал их и там.

Изобретатель Крутилич угрюмо молчал за столом, пока не захмелел. Захмелев, он отрывисто проговорил:

— Не надо думать, что трудности были только у них, у таких, — он указал пальцем на Воробейного. — Это не важно, что я не попал в тюрьму. Чисто случайно не попал. При моей прямоте и непримиримости это могло случиться в любую минуту. Но я и без тюрьмы испил чашу…

— Испейте еще, — сказал Гуляев, наполняя рюмку Крутилича.

— Иронизируете? — огрызнулся Крутилич. — Вы мне не нравитесь, Гуляев.

— Вы мне тоже, Крутилич, — ответил Гуляев.

— Александр Львович! — поднялся Орлеанцев. — Будьте великодушны к товарищу Крутиличу. У него ведь действительно трудная жизнь, тоже испещренная рубцами и шрамами обид. Товарищ Крутилич — стоик. Он крепкий человек. Он добьется своего, этот неугомонный искатель. Предлагаю выпить за товарища Крутилича, за его беспокойную искательскую мысль!

Гуляев к своей рюмке не прикоснулся.

— Витенька, — шепнул он Виталию. — Кажется, я тебя сюда напрасно привел. Прости меня, старого дурака.

Виталию компания тоже не нравилась. Злые, обиженные, крикливые. Попросту не говорят, все с ужимками, со значительными недомолвками.

— Может, смотаемся? — тоже шепотом ответил он Гуляеву.

— Незаметно, по одному, — предложил Гуляев.

Положение облегчилось тем, что Зоя Петровна, измученная ногой Томашука, сказала, что у нее разболелась голова, и вышла на веранду. Гуляев вышел за нею.

— Милая Зоя Петровна, — спросил он, — у вас тут есть какой–нибудь второй выход, чтобы не идти через комнату?

— Есть, вот по этим ступенькам — в сад, а там — калитка.

— Чудесно. Мы с другом моим хотим ретироваться. Погуляли — и хватит. Громаднейшее вам спасибо. Приятно провели вечер.

— Зачем вы говорите неправду, Александр Львович? — ответила Зоя Петровна грустно. — Ведь я прекрасно вижу, что и вечер и компания вам не понравились и вы рады сбежать отсюда поскорее.

Гуляев молча взял ее руку и поднес к губам.

— Но к вам это не относится, — сказал он. — Вы–то прелестная.

На веранду вышел и Виталий.

— Давай–ка, милый друг, — сказал ему Гуляев, — обойди дом с той стороны, проникни в переднюю, возьми пальтишки и шапчонки, да и освободим Зою Петровну от наших особ. Все просторней в комнате будет.

— Зачем вы так говорите, Александр Львович? — сказала Зоя Петровна. — Виталий Михайлович! — крикнула она вслед сбегавшему со ступенек веранды Козакову. — Не беспокойтесь, я вынесу вашу одежду. Простите, Александр Львович, я сама схожу в переднюю. А то он заблудится в темноте.

— Не те шапки возьмет? Например, шапку Крутилича. Откуда у вас этот тип? Мне он представляется грязным и, простите за грубое слово, вшивым.

— Константин Романович всё… Константин Романович готов помогать каждому, кто как–то и кем–то обижен. Вот разыскал…

Она ушла и вскоре возвратилась вместе с Виталием. Виталий уже был одет, он нес пальто Гуляева. В руках Зои Петровны Гуляев увидел свою шляпу.

— Я не перепутала? — сказала она. — Это не Крутилича, нет?

Зоя Петровна с завистью смотрела вслед этим нравившимся ей людям, стояла на крыльце до тех пор, пока во мраке были слышны их голоса. Зябко передернула плечами, вернулась в комнату.

— Партия учит нас, и партийных и беспартийных, быть принципиальными, — говорил в это время Орлеанцев. — И если вы, инженер Воробейный, считаете, что вас обидели, дали должность совсем не равновеликую той, какую вы занимали прежде, вы обязаны об этом сказать где следует, а не смиряться так покорно.

— Видите ли, Константин Романович, — возразил Воробейный. — Дело осложняется тем, что хотя меня и амнистировали по линии судебной, но в партии–то не восстановили. И как только об этом скажешь, все, знаете…

— Добивайтесь, чтобы и в партии восстановили! В чем дело? — возмутился Орлеанцев. — Где вам отказали? Надо идти дальше, вплоть до Центрального Комитета! Слышите?

Воробейный молчал.

— Так молчать нельзя! Это беспринципно, — закончил Орлеанцев. — Зоенька, — обратился он к Зое Петровне, — а где наши гости? Ушли? По–английски, не попрощавшись. Славный народ, между прочим. Служители муз.

— Не могу сказать, — подал голос Томашук, — чтобы и Гуляев был очень славным. Где вы его подцепили, Константин Романович?

— Там же, где и вас. В театре. Зашли с Зоей Петровной. Познакомились.

— Он барбос, — сказал Томашук. — Старый хамило. У меня с ним была отвратительнейшая сцена. Наговорил мне при народе гадостей. Не думаю, чтобы знакомство с ним доставило вам большое удовольствие.

Зоя Петровна опять не знала, куда деваться от ног Томашука. Когда гости ушли, она сказала Орлеанцеву об этом.

— Какой подлец! — ответил он со своей улыбкой, из–за которой всегда так было трудно судить, всерьез он говорит или в шутку. — Следовало бы дать ему по физиономии.

Зоя Петровна принялась убирать со стола и приводить в порядок комнату. Мать и дочь в этот вечер, правда, не вернутся, они отправились на ночлег к одной хорошей знакомой, но утром заниматься уборкой будет некогда, на работу вставать рано. Зоя Петровна чистила ножи и вилки, мыла посуду. Орлеанцев сидел на диване и рассуждал о том, что плохих людей на свете, в сущности, гораздо меньше, чем хороших. И даже вот этот Томашук — его ноги еще ни о чем не свидетельствуют, — он может оказаться замечательным человеком.