Все, способные держать оружие… - Андрей Лазарчук

Год 2002. Михаил

26.04. 19 час

Константинополь, площадь Каракий, ресторан «Азич»

Говорят, «Азич» стоит на крыше утонувшего в земле византийского дворца. И все залы и комнаты дворца — теперь подвалы этого ресторана. Будто бы там иногда.. — для особо посвященных… но тс-с! Никому ни слова!.. Не знаю, не знаю. По-моему, в этом городе нельзя скрыть ничего. То есть нет: скрыть можно. Но об этом все равно будут знать все.

Так или иначе, благодаря то ли неимоверным подвалам, то ли особой конфигурации стен, но акустика там хороша, а потому и музыка в «Азиче» исключительная. В этом зале любят выступать приезжие, но и собственный ресторанный оркестрик никому не позволит заткнуть себя за пояс. Сюда приходили не столько пить и есть — хотя и без этого не обходилось, — сколько слушать музыку и танцевать до утра.

Когда мы вошли, как раз играли «Ночь после долгого дня», свет был приглушен, пары покачивались, Керем душу вынимал из своей гитары и тянул: «…все, что уйдет со мной… все, что со мной… все, что уйдет…» Мы нашли свободный столик и сели. Подошел кравчий со своей тележкой. В «Азиче» вообще не подавали вино в бутылках, только в кувшинах и только из своих бочек. Бокалы здесь были огромные: литое зеленоватое стекло. Их можно было потом взять с собой как сувениры. Мы попросили «Черные глаза», по обычаю слили первые капли на пол. Я махнул полбокала залпом, вкус пыли изо рта исчез. Зойка пила мелкими глотками, озираясь в поисках знакомых.

— Посмотри, — сказала она, — какое платье. Я посмотрел. Платье было ничего себе.

На эстраде Керем вытягивал уже совершенно нечеловечески: «…и никогда не зови то, что ушло со мной… то, что ушло со мной… то, что ушло… ты никогда не зови…»

Глаза только успели привыкнуть к полумраку, как свет набрал силу, Керем громко выдохнул: «Антракт — двадцать минут», — танцующие побрели к столикам. За соседний с нами села чуть знакомая компания, три парня и две Девушки, я их не знал по именам, но помнил лица; они были с факультета журналистики. У них тут же возобновился прерванный танцем разговор. — …Слова «позор» я употреблять бы не стал, но что-то от позора во всем этом есть… — …Совершенно никакого этического наполнения. Это вообще лежит вне плоскости этики. Вопрос качества работы! — Все равно что строгать доску…

— Чуть иначе. Этично ли быть богатым, когда существуют бедные? Наслаждаться жизнью, когда кто-то не очень далеко — на соседней улице — не может позволить себе лишний кусок хлеба? Этично? Справедливо?

— Нет. Но…

— Но именно отсюда методом последовательного приближения мы выведем: «Любое богатство неправедно» и «Грабь награбленное». Так или нет?

— Об этом я и пытаюсь сказать — и если бы меня не перебивали постоянно…

— Ты очень долго пытаешься это сказать. А по-моему, когда чья-либо хорошая работа сама по себе приводит к этически провальному результату, следует усомниться в самих принципах этой работы.

— Ого!

— Ого — И тем не менее: именно благодаря блестящей работе видеорепортеров война, кровопролитие, смерть — превратились в спортивное состязание. Ты за кого болеешь: за японцев или за немцев? И так далее…

— Мальчики, дайте я скажу…

— Молчи, женщина. Видишь: мужчины спорят. Мысли делят. Не каждый день. Явление.

— Нет, вы все правильно говорите. А что взамен?

— Не знаю. Но мы потакаем смертному греху: любопытству. Причем, как правило, праздному любопытству. И это повод пораскинуть мозгами.

— Я понял. Ты хочешь перевестись на другой факультет и готовишь речь перед деканом.

— Я не хочу переводиться. Я люблю эту работу. Я ее делал уже и буду делать. Но сомневаться…

— Вкладывать персты в раны.

— Да нет никаких ран! И Христа тоже нет перед нами, вот в чем беда…

Так они могли до бесконечности. Они — и еще философы.

Подошел официант, Зойка заказала долму, и я тоже заказал долму. Мне было все равно, что есть. Тедди не появлялся и не звонил. — Вот такой он, — сказал я.

— Да, — она развела руки, будто выпускала птицу. — Я уже обратила внимание.

— Тебе налить еще?

— Налей. Очень хорошее вино. Здесь оно всегда хорошее. А что у тебя все-таки случилось дома?

— Ничего особенного. Не хочу мозолить матери глаза, вот и все. После… нет, все это чушь. Все это чушь, Зойка. Jazz. Все это jazz. Пойдем потанцуем?

— Мне нужно съесть вот это. А это выпить. Иначе из меня танцор, как из мыла затычка. Зря ты не собираешь антикву. Этот кувшин очень украсил бы твою комнату.

Давай, я тебе его подарю.

— Он будет очень глупо смотреться в каюте.

— Он будет замечательно смотреться в каюте! Ты просто ничего не понимаешь в таких вещах.

— Тогда подари, — сказал я.

— Вот, — сказала она. — От всего сердца.

— Спасибо…

Мы доели долму. Порции были небольшие: чтобы не перегружать танцоров. Если вы хотели здесь именно поесть, надо было предупредить официанта, и тогда он принес бы настоящие порции. Как полагается, мы посидели несколько минут неподвижно и выпили еще по полбокала «Черных глаз». Вернулся оркестрик, вышел Керем. Они заиграли «Скорый поезд опаздывает навсегда».

— Пойдем?

— Пойдем… — я встал, подал Зойке руку.

— Уже легче? — спросила она потом.

— Да.

— Это пройдет. Это всегда проходит.

— Сложно мы живем, — сказал я.

Тедди так и не пришел. Мы прождали его до десяти. Зойка больше со мной не танцевала, ее подхватили ребята-журналисты. Я сидел, медленно пил вино и медленно пьянел. Становилось все жарче. На всякий случай (вдруг мне не захочется возвращаться?) я оставил на столе десятку и отошел к выходу покурить. Здесь была маленькая выносная стойка для таких, как я, или для тех, кто просто проходит мимо. Таких было много. Я как-то пытался обойти за вечер все рестораны, ресторанчики, кофейни и подвальчики на Каракёй, но у меня ничего не получилось.

Было очень светло, отовсюду неслась музыка. В пивной «Медведь» хором пели немцы.

Две полицейские машины стояли посредине площади. Наряды скучали. На Каракёй редко что-либо происходит.

Медленно проехала извозчичья пролетка. В ней стоял Ганс Айсман, знаменитый комик, и что-то произносил в пространство. Его облепили четыре девушки. Он возвышался над ними, будто выныривал из волны.

Мне остро захотелось искупаться. С наступлением темноты совсем не посвежело, даже наоборот. Возможно, близилась гроза.

— Хотите стаканчик, эфенди? — предложил бармен за выносной стойкой. — Чем возвращаться в темень и духоту — смотрите, какое небо!

Я посмотрел. Неба не было видно совсем.

— Давайте, — согласился я. Напьюсь. — Ваше здоровье, эфенди.

— И ваше, и всех ваших близких…

Стаканчик был мизерный, но виноградная водка в нем — очень крепкая. И очень ароматная.

Потом я вернулся. Скулы у меня одеревенели. Зойка сидела за столиком журналистов. Кто-то еще подсаживался. Она, как всегда, стягивала народ.

— Хочешь потанцевать? — спросил я одну из отодвинутых журналистских девочек.

Она согласилась. Ее звали Тина. Она приехала недавно из Симферополя.

— Зоя с вами? — спросила она.

— Скорее наоборот, — сказал я.

— Вот как?

— Да. Я ее раб… — я врал, но даже как-то не слишком врал. По-настоящему соврать не получалось. — Я проиграл ей два месяца личной свободы.

— Проиграли?!

— В карты. Она слишком хорошо играет в карты. Я не знал. Не думал, что так вообще можно играть. — А… э-э…

— У нее есть друг. Если вас интересует именно это. Он скоро придет сюда и разрушит ее чары.

— А у вас? Кто-то есть тоже?

— Не знаю. Кажется, нет.

— Разве можно этого не знать?

— Иногда так получается. Вот у вас — есть? Она оглянулась через плечо.

— Кажется, я вас понимаю…

— Нет, — сказал я. — Вовсе не то, что вы подумали.

Год 1961. Зден

31.08. 20 час. 45 мин

База «Саян». Ракетный капонир

Я не сразу понял, что именно вижу перед собой, и с минуту, не меньше, всего лишь тупо всматривался в открывшуюся мне картину. Перед глазами была зеленого цвета заиндевевшая металлическая стена в строчках точечных сварных швов, в стене зияли люки, к люкам тянулись разноцветные шланги, вздрагивающие от внутренней пульсации. Висели гроздья проводов. В пространство между концом трубы, из которой я очень осторожно высовывался, и зеленой стеной — неширокое такое пространство, рукой не дотянуться, но не дотянуться совсем чуть-чуть — слева врезался безумный белый свет. Пар от дыхания пылал в этом свете… Я лежал и смотрел, и пытался понять, что же я перед собой вижу такое странное и что вообще мне дальше делать. Наконец, дошло: это была ракета, но не лежащая в лотке на спине траспортера, как ей положено, а стоящая вертикально, в позиции готовности к пуску. Я понял это и внезапно успокоился.