Сплошные прелести - Уильям Моэм

Помнится, зайдя однажды за ней на Лимпус-род, я узнал, что она еще не готова и просит подождать в гостиной. Она вошла. В широкополой шляпе со страусовыми перьями (мы собирались в «Павильон», и она соответственно принарядилась), такая хорошенькая, что у меня дух захватило. Я стоял ошеломленный. Костюм того времени придавал женщинам благородство, и было нечто изумительно привлекательное в том, как девическая красота (иногда Рози напоминала мне непревзойденную статую Психеи в музее Неаполя) контрастировала с изысканностью наряда. В ее внешности был редкий штрих: голубоватая и влажная кожа под глазами. Временами не верилось, что так оно и есть от природы, и однажды я спросил Рози, не втирает ли она под глаза вазелин. И вот какой последовал ответ: она улыбнулась и протянула носовой платок.

— Потри и проверишь.

Другой раз, когда мы возвращались из «Кентербери» и я у порога ее дома протянул руку, чтобы попрощаться, она издала тихий смешок и наклонилась ко мне.

— Глупышка ты, — сказала она.

И поцеловала меня в губы. Не торопливо чмокнула, не лобызнула страстно. Ее губы, ее полные яркие губы задержались на моих достаточно долго, чтобы я ощутил их очертания, тепло и нежность. Потом она отстранилась, но не торопясь, толкнула молча дверь, проскользнула в нее и покинула меня. От неожиданности я и пикнуть не успел. Тупо принял ее поцелуй. Остался инертен. Повернулся и пошел домой. В моих ушах будто раздавался еще смех Рози. Был он не презрительным или обидным, а откровенным и прочувствованным, словно смеялась она любя.

Глава шестнадцатая

Больше недели я с Рози никуда не ходил. Она уезжала в Хэвершем свидеться с матерью, была занята разными делами в Лондоне. Потом она предложила сходить вдвоем в театр «Хеймаркет». Спектакль пользовался успехом, мест мы не достали и решили взять входные билеты. Мы съели по бифштексу и выпили по кружке пива в кафе Монико, а затем смешались с толпой в фойе. В те времена не было заведено выстраиваться в очередь, так что, когда открывались двери, все как оголтелые кидались вперед, чтобы пробиться первыми. Изрядно помятые, разгоряченные и запыхавшиеся, мы отвоевали себе местечко за креслами партера.

Возвращались пешком через парк Сент-Джеймс. Ночь была так хороша, что мы присели на скамейку. В звездном свете лицо Рози и ее чудесные волосы нежно сверкали. Она поистине излучала (слово неудачное, но никак иначе не выражу свое впечатление), наивно и нежно, дружескую близость, была словно серебристый ночной цветок, который источает аромат только при лунном свете. Я обнял ее за талию, и она повернулась ко мне. На этот раз целовал я. Она не шевельнулась; ее нежные яркие губы встретили мои со спокойной пылкой пассивностью, как озерная вода — лунный свет. Не знаю, сколько мы там пробыли.

— Кушать как хочется, — вдруг произнесла она.

— И мне, — рассмеялся я.

— Может, где поедим рыбы с картошкой?

— Охотно.

До мелочей зная Вестминстер (тогда он не был еще кварталом парламентариев и вообще просвещенной публики, а представлял собой заброшенные трущобы), я сразу, лишь вышли из парка и пересекли Викториа-стрит, вывел Рози к лавчонке на Хорсфери-роу, где торговали жареной рыбой. Был поздний час, и кроме нас там оказался только один посетитель — извозчик, чья упряжка стояла у тротуара. Заказали себе рыбы с картошкой и пиво. Вошла нищенка, купила обрезков на два пенни и унесла, завернув в бумагу. Мы поели с аппетитом.

Путь к дому Рози лежал через Винсент-сквер, и, проходя мимо моего дома, я спросил ее:

— Не зайдешь ли на минутку? Ты никогда у меня не была.

— А хозяйка? Не хочу тебе неприятностей.

— У, она спит как сурок.

— На немножко я зайду.

Я тихонько отпер и, поскольку в коридоре было темно, повел Рози за руку. У себя в комнате зажег газ. Она сняла шляпку и энергично поскребла затылок, стала искать зеркало, но я, будучи крайне артистичен, давно убрал его с камина, и в комнате не было никаких средств поглядеться на себя.

— Пойдем в спальню, — сказал я. — Зеркало там.

Я открыл дверь и зажег свечу. И держал ее, чтобы Рози, вошедшая следом, могла себя рассмотреть. Я видел в зеркале, как она причесывалась. Вынула штуки три шпилек, взяла их в зубы, взбила себе моей гребенкой волосы на затылке, закрутила их, пригладила, сколола, словно нарочно поймала мой взгляд в зеркале и улыбнулась. Приладив последнюю шпильку, повернулась ко мне, ничего не говоря и невозмутимо, все с той же открытой улыбкой голубых глаз. Я отставил свечу. Комната была маленькая, и столик стоял у самой постели. Рози подняла руку и легонько потрепала меня по щеке.

И зачем я эту книгу стал писать от первого лица! Такое кстати, если можешь показать себя в выгодном или трогательном свете: ничего нет эффектней скромной героики или патетического юмора, кои столь часто применяются в подобных случаях; сплошное очарование — писать о себе, когда на ресницах читателя сверкают слезы и на губах играет ласковая улыбка. Но отнюдь не приятно, если приходится изображать себя заурядным недотепой.

Недавно в «Ивнинг стандард» я прочел статью Ивлина Во, в которой он походя отмечает, что писать романы от первого лица — занятие недостойное. Жаль, он не объяснил почему, а просто обронил сентенцию с той же категоричностью, как и Эвклид, когда тот произвел свое знаменитое наблюдение над параллельными прямыми. Я был задет и тотчас попросил Олроя Кира (он читает все, даже книги, к которым пишет предисловия) порекомендовать мне какие-нибудь литературоведческие труды. По его совету я прочел «Мастерство прозаика» Перси Лабока, откуда извлек, что писать романы можно только как Генри Джеймс; потом я прочел «Проблемы романа» Э. М. Форстера, откуда извлек, что писать романы можно только как м-р Э. М. Форстер; потом я прочел «Структуру романа» Эдвина Мьюра, откуда вовсе ничего не извлек. Ни в одной из этих книг не нашлось ни строчки на искомую тему. Все-таки я угадываю одну из причин, по которой романисты — некоторые, такие как Дефо, Стерн, Теккерей, Диккенс, Эмилия Бронте и Пруст, известные при жизни и позабытые сегодня, — применяли метод, осуждаемый Ивлином Во. Становясь старше, мы полнее сознаем путаность, непоследовательность и неблагоразумие человеческих существ; и это становится единственным оправданием для писателя зрелого или старого, которому следовало бы обращаться к более суровому материалу, чем тривиальные заботы вымышленных персонажей. Коль скоро познание человека есть путь к познанию человечества, то явно разумней заняться упорядоченными, устоявшимися и выразительными созданиями творческого вымысла, чем противоестественными и туманными фигурами реальной действительности. Иногда писатель чувствует себя богоравным и готов рассказать вам все о своих персонажах; однако ему этого не всегда хочется; тогда он расскажет не все, что надо бы знать, а только то немногое, что знает сам, а поскольку с возрастом чувство богоравности слабеет, неудивительно, что с течением времени писатель теряет наклонность изображать больше, нежели знаешь по собственному опыту. Рассказ от первого лица — очень полезный прием для такой ограниченной цели.

Рози подняла руку и легонько потрепала меня по щеке. Не пойму, отчего я дальше повел себя так, я совсем по-другому рассчитывал держаться в подобном случае; по из моего сжавшегося горла вырвалось рыдание. Не знаю, случилось так потому, что я был стеснителен и одинок (не буквально, поскольку в больнице, где проводил целые дни, встречался с массой людей, но одинок душой), или потому, что столь вожделел, но я стал плакать. Было ужасно стыдно; я пробовал взять себя в руки и не мог; слезы выступали на глазах и катились по щекам. Рози, видя это, со вздохом шепнула:

— Ой, милый, что ты? Из-за чего? Не надо. Не надо.

Она обняла меня за шею и, тоже заплакав, стала целовать в губы, в глаза, в мокрые щеки. Расстегнула лиф своего платья и, склонив мою голову, прижала ее к своей груди. Гладила меня по влажным щекам. Стала качать, как ребенка на руках. Я целовал ее груди и белую колонну ее шеи; она выскользнула из лифа, сняла платье, нижнюю юбку, и в какой-то момент я обнимал корсет; потом сняла и его, на миг вобрав для этого дыхание, и осталась передо мной в сорочке. Держа ее за бедра, я чувствовал отпечатки корсета на ее коже.

— Задуй свечу, — прошептала она.

И это она разбудила меня, когда в первых рассветных лучах, пробившихся сквозь занавески, стали различимы кровать и шкаф на фоне не спешившей уходить ночи. Рози разбудила меня поцелуем в губы и щекотаньем своих волос, упавших мне на лицо.

— Мне надо вставать, — сказала она. — Не хочу, чтоб твоя хозяйка меня застала.

— Времени еще сколько угодно.

Ее груди, когда она склонилась надо мной, налегли мне на плечо. Вскоре она встала с постели. Я зажег свечу. Рози повернулась к зеркалу и поправила прическу, а потом глянула на свое нагое тело. Талия у нее оказалась тонкая; при осанистой фигуре тело было очень стройным; крепкие высокие груди выступали, словно изваянные из мрамора. Тело, созданное для любви, в свете свечи, соревновавшемся теперь с наступающим утром, оно было все серебристо-золотым, единственными пятнами выделялись тугие темно-розовые соски.