Сплошные прелести - Уильям Моэм

— Заходите. Я скажу Теду, кто пришел.

Она скрылась, а я вошел в гостиную. Дрифилды снимали два этажа у дамы, жившей над ними. Комната, в которую я попал, оказалась обставлена словно отходами аукционов. Тут были и тяжелые бархатные занавески с длинной бахромой, все в тесьме и фестонах, и золоченый гарнитур с желтой обивкой на обтяжных пуговичках, а посреди комнаты — огромный пуф. Тут были и серванты с позолотой, уставленные массой разных вещиц, фарфором, статуэтками из слоновой кости, резьбой по дереву, индийской чеканкой, а на стенах висели большие картины, на которых маслом были изображены горные ущелья, лани и охотники. Миссис Дрифилд привела своего мужа, и он тепло меня приветствовал. На нем был заношенный пиджак из альпаки и серые брюки; бороду он сбрил, оставив только усы и эспаньолочку. Впервые я обратил внимание, что ростом он очень невелик; но выглядеть он стал значительней, чем-то смахивал на иностранца, а это, по моим представлениям, и был облик, надлежащий литератору.

— Ну как вам наше новое пристанище? — спросил он. — Богато, а? По-моему, внушительно.

Он удовлетворенно оглядел комнату.

— А у Теда там дальше есть комнатка для писания, а внизу у нас столовая, — рассказывала миссис Дрифилд. — Мисс Каули была много лет компаньонкой одной важной дамы, та умерла и оставила ей всю свою обстановку. До чего добротные вещи, правда? Видно, что из благородного дома.

— Рози влюбилась в это жилье, как только мы его увидели.

— Да и ты тоже, Тед.

— Мы столько лет кое-как перебивались; приятная перемена — оказаться средь такой роскоши. Тут вам и мадам де Помпадур и все такое прочее.

Уходя, я получил самое радушное приглашение заходить еще. Оказывается, по субботам они принимают гостей, заходят самые разные люди, с которыми мне будет интересно познакомиться.

Глава четырнадцатая

В субботу я зашел. Мне понравилось. Я побывал у них снова. Вернувшись осенью в Лондон продолжить занятия у Святого Луки, я стал бывать у Дрифилдов каждую субботу и так вошел в мир искусства и литературы; я хранил в глубокой тайне, что всякий вечер допоздна, уединенно и усердно, сочиняю; меня тянуло к пишущим людям, и я зачарованно вслушивался в их беседы. Народ тут собирался самый разный; в те времена редко кто уезжал на уикенд, гольф являлся предметом насмешек, так что почти всем было нечем занять себя в субботний день. Не помню, чтоб сюда приходили какие-нибудь крупные величины, и в общем-то из тех, кого я встречал у Дрифилдов — а это были художники, писатели и музыканты, — никто не снискал особенной славы, но общество они составляли культурное и оживленное. Здесь можно было встретить молодых актеров, дожидавшихся ролей; певцов средних лет, жаловавшихся, что англичане — нация немузыкальная; композиторов, исполнявших свои сочинения на дрифилдовском пианино и намекавших, что их вещи по-настоящему звучат только на концертном рояле; поэтов, под нажимом соглашавшихся прочесть только что сложенную миниатюру; и художников, искавших заказов. Порой тут могло блеснуть титулованное лицо, но случалось это все-таки редко, поскольку в ту пору аристократия не была тронута богемным духом и если кто-то из ее представителей проводил время в артистическом кругу, то причиной тому были его (или ее) скандальный развод или некрасивая карточная история, делавшие появление в своем обычном кругу несколько неудобным. Теперь все переменилось. Одно из величайших благ, которые принесло миру обязательное образование, заключается в том, что оно вовлекло широкие слои знати и дворянства в сочинительство. Горэс Уолпол некогда составил «Каталог писателей королевской и благородной крови»; сегодня такой труд имел бы размеры энциклопедии. Титул, даже свежеприобретенный, может практически любого сделать известным писателем, и, несомненно, нет лучшего пропуска в литературный мир, чем знатное происхождение.

Я зачастую задумываюсь, что теперь, когда палата лордов явно находится накануне своей отмены, самое время издать закон о передаче литературного труда в ведение ее членов, их жен и детей. Это будет достойная компенсация, которую английский народ даст своим пэрам за их отказ от наследных привилегий. Это поддержит тех (а их очень много), кого разорила тяга к общественной деятельности, нашедшая себе выход в содержании хористок, рысаков и в игре в железку, и доставит приятное занятие остальным, кто в процессе естественного отбора стал непригоден ни к чему, кроме руководства Британской империей. Мы живем в век специализации, и если мое предложение будет принято, то лишь распределение разных областей литературы согласно рангам знатности послужит вящей славе английской литературы. Итак, я предлагаю, чтобы пэры низших степеней занимались менее значительными жанрами словесности. Бароны и виконты без изъятия посвятят себя журналистике и драматургии. В исключительное владение к графам отойдет проза, — они уже доказали свою склонность к этому нелегкому труду, число же их так велико, что они вполне удовлетворят наши потребности. Маркизам мы смело оставим литературный жанр, известный (не знаю, почему) под названием беллетристики; она, возможно, не очень выгодна с меркантильной точки зрения, но зато очень подходит обладателям этого романтичного титула.

Поэзия — венец литературы, ее вершина и цель, самая возвышенная деятельность человеческой мысли, постижение прекрасного. Прозаику приходится уступать дорогу поэту, рядом с которым любой из нашей братии выглядит чурбаном. Отсюда явствует, что сочинение стихов должно быть уделом герцогов, при этом хотелось бы, чтоб их права охранялись под угрозой суровых наказаний и кар, ибо недопустимо, если благороднейшим из искусств займется кто-то помимо благороднейших из людей. А поскольку здесь тоже придется вводить специализацию, я предвижу, как герцоги (подобно сподвижникам Александра) поделят меж собой королевство поэзии, и каждый посвятит себя тому, на что его склоняет влияние наследственности и собственные предпочтения; по-моему, герцоги Манчестерские будут писать поэмы дидактического и морализующего характера, герцоги Вестминстерские станут сочинять приподнятые оды Долгу и Обязанностям перед Империей, в то время как герцоги Девонширские предпочтут любовную лирику и элегии в стиле Проперция, а герцоги Малборо, почти наверняка, раскроют в идиллических тонах такие темы, как сладость семейных утех, воинская повинность, умение довольствоваться малым.

Если же мне скажут, что все это очень уж торжественно, а муза не только шествует в величавости, но порой несется в легких башмачках фантазии, и, вспомнив о мудреце, говорившем, что ему нет дела, кто пишет законы того народа, чьи песни он создал, спросят (сознавая, что не герцогам же этим заниматься), в чьих руках зазвучит такая лира, неподатливая для мужчин с их неспокойной и переменчивой душой, я, разумеется, отвечу, что этим должны заняться герцогини. Прошли времена, когда пейзане Романьи пели своим возлюбленным канцоны Торквато Тассо, а миссис Хэмфри Уорд качала колыбель Арнолда под стасимы «Эдипа в Колоне». Наш век требует чего-то посовременней. Поэтому я предлагаю, чтобы склонные к домоседству герцогини писали нам гимны и считалочки, а герцогини ветреные, кто не распознает индюшку от воробья, пусть пишут тексты для оперетт, басни для юмористических журналов и девизы на рождественские открытки. И тогда они пребудут в сердцах англичан, ранее завоевав это право одним лишь высокородным происхождением.

Именно на тех субботних вечеринках я начал понимать, к своему удивлению, что Эдвард Дрифилд стал видной личностью. На его счету было под два десятка книг, и, заработав на них самую малость, он приобрел тем не менее порядочную известность. Знатоки восхищались этими книгами, а навещавшие его друзья в один голос говорили, что со дня на день к нему придет слава, честили публику за непонимание того, что перед нею великий писатель, а поскольку дать пинка другим — самый легкий путь произвести впечатление на человека, то запросто поносили всех романистов, кто заслонял его своей тогдашней славой. Если б в тот момент я ориентировался в литературных кругах так, как позднее, то по передним визитам миссис Бартон Трэфорд догадался бы: близится время, когда Эдвард Дрифилд, подобно стайеру, неожиданно отрывающемуся от тесной кучки измотанных бегунов, вырвется вперед. А ведь когда меня представили этой даме, ее имя ничего мне не говорило. Дрифилд отрекомендовал меня как молодого земляка из провинции и сообщил, что я учусь медицине. Она одарила меня умильной улыбкой, промурлыкала что-то про Тома Сойера и, взяв предложенный мною бутерброд, продолжила разговор с хозяином. Я, однако, заметил, что ее приезд произвел впечатление и беседа, обычно шумная и бурная, попритихла. Когда я вполголоса спросил, кто это такая, мое невежество вызвало неприкрытое удивление; мне рассказали, что она «сделала» такого-то и такого-то. Через полчаса она поднялась, со всей любезностью распростилась и с каким-то гибким изяществом направилась к двери. Дрифилд проводил ее и усадил в экипаж.