Александр Иванов - Лев Анисов

Тон среди русских пенсионеров задавал Карл Брюллов. Над своей грандиозной исторической картиной он работал с утра до ночи. Работал так, что, по свидетельству натурщицы Маникуччи, его обессилевшего, часто выносили из студии на руках.

Имя Брюллова становилось настолько популярным, что при встречах с ним на улице всякий снимал шляпу. Итальянские журналы и газеты прославляли Брюллова как гения, равного величайшим живописцам всех времен. Об его картине (она еще была в подмалевке) писались длинные трактаты. Вальтер Скотт называл «Гибель Помпеи» целой эпопеей, а Камуччини, стыдясь прежнего сомнения своего в способностях Брюллова, обнимал его и величал колоссом. «…Брюлло оканчивает картину свою, удивляющую уже Рим, а, следовательно, и Европу», — писал в начале 1833 года А. Иванов в «Общество поощрения художников».

Ученик Андрея Ивановича Иванова, когда-то даже искавший руки его дочери Марии, Брюллов в Риме был далек от Александра Иванова.

Их отношения в какой-то степени походили на те, которые существовали между Микеланджело и Рафаэлем.

Как-то, гласит предание, Рафаэль, сопровождаемый многочисленными учениками, повстречал одиноко идущего Микеланджело. Тот спросил его с насмешкой:

— Что это ты, Рафаэль, всегда окружен людьми, как вельможа?

На что тот ответил:

— А вы одиноки, как палач.

Что, надо сказать, не помешало Рафаэлю в его фреске «Афинская школа» изобразить Микеланджело в образе погруженного в размышления грустного и одинокого философа Гераклита.

Так и видишь, словно наяву: веселого, талантливого, удачливого Карла Брюллова, окруженного толпой почитателей, и молчаливого, одинокого, ушедшего в себя Александра Иванова.

Биограф художника Железнов настаивал на том, что Брюллов всеобъемлющий гений, только из учтивости не говорил, что он выше Рафаэля, а Мокрицкий приводил даже собственные слова творца «Помпеи», скромно заметившего, что его не удовлетворяет ни одно произведение, до него написанное.

— За что я так счастлив? За что так милостив ко мне Бог? — любил говорить Брюллов.

Обращением к теме трагедии Помпеи Карл Брюллов обязан влиянию своего брата Александра, который долгие годы занимался исследовательской работой по реконструкции помпеянских терм.

Художественная же молва связывала зарождение картины Брюллова с другими обстоятельствами.

«Красотою славились в то время в Риме двое: Камуччини и Сильвестр Щедрин, — писал в „Записках“ Ф. Иордан. — Он держал временную подругу жизни, француженку Демулен… Она страстно любила художников, в особенности Щедрина. Уезжая в Сорренто, Щедрин познакомил ее с К. Брюлловым, который и принял ее как верную подругу… без которой в Риме трудно жить. Долговременная дружба не была в характере Брюллова, и кто начинал ее искать в нем, скоро разочаровывался, что случилось и с легковерною девицею Демулен. Брюллов, предчувствуя, что она ревнива, и так как его окна были против ее окон, брал часто куклу или манекен и как будто живую женщину качал его на руках и целовал. Это крайне бесило молодую француженку». Кончилось все печально. Демулен написала письмо Брюллову и, не получив ответа, ночью бросилась с моста в реку и погибла.

Узнав о трагедии, Брюллов вспомнил о письме. Оно «…было написано в отчаянном тоне, — сообщал Ф. Иордан. — Припоминая ему все перенесенные обиды, француженка требовала от него в тот же вечер решительного ответа — желает ли он исправиться? Этим происшествием Брюллов был убит, ходил по улицам как растерянный.

В это время случилось, что графиня Самойлова была в Риме; она уважала талант Карла Брюллова, и чтобы развлечь его и заставить забыть несчастье, она пригласила его ехать вместе с нею в Неаполь. Посетив Помпею и гуляя по ее развалинам среди мертвой тишины, войдя в улицу памятников, Брюллов, расположенный к грусти, начал рассуждать о том, что могло быть в этой улице во время ужасного извержения Везувия? Тут и тогда представились ему в изображении те испуганные и спасающиеся группы народа…»

Графиня Самойлова была благорасположена к художнику, если не сказать больше.

Покровительствовал Брюллову и русский посланник князь Г. И. Гагарин. Опытный дипломат не мог не знать, что к живописцу благоволила графиня Мария Дмитриевна Нессельроде (урожденная Гурьева) — супруга министра иностранных дел России.

Графиня Мария Дмитриевна Нессельроде… Это о ней через несколько лет, в ограниченном кругу лиц, император Александр Николаевич скажет: «Ну, так вот теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина: это Нессельроде».

Не мог не знать о благорасположенности М. Д. Нессельроде[21] к Брюллову и ее брат — граф Николай Дмитриевич Гурьев, сменивший князя Г. И. Гагарина на посту посланника.

Судя по письмам А. Иванова, Карл Брюллов умел использовать эту благорасположенность в своих целях.

Внутренняя жизнь семьи русских художников в Риме, менявшаяся к худшему, немало причиняла тревог на все отзывчивому и восприимчивому Иванову, мешая ему спокойно работать. По своей доброй натуре он был отзывчив на всякую беду и горе товарищей, а распри между ними возмущали его до глубины души.

Доверчивостью его многие злоупотребляли. Часто, отдав деньги лицам более состоятельным, он ощущал нужду и не всегда мог выручить свои же собственные деньги. Даже отец вынужден был удерживать его, напоминая, что не следует забывать и о самом себе и что нужно быть осторожнее в общении с людьми.

Живший до сих пор в своей семье, Иванов долго не мог привыкнуть к самостоятельной жизни и невольно преувеличивал каждую неприятность.

В одну из тяжких таких минут Иванов написал домашним, что желает вернуться в Россию, поселиться вдали от столичного шума, в тихом губернском городе.

«Явись лицом врагам своим и много избавишься, а чтобы от них скрыться совершенно, нигде нельзя, разве только перестать быть художником», — последовал ответ отца.

Сохранился черновой набросок письма, в котором Иванов характеризует общество русских художников в Риме: «Брюллов честолюбив до того, что хочет своими сарказмами и разными едкими насмешками на чуждой счет покорить всех своей власти; чрезвычайная к нему доверенность во всем посланника и политический союз с Ефимовым весьма много ему в том пособляют. Сей последний, обруганный подлым шпионом, выгнанный им из русского нашего стола, теперь сошелся с ним не в дружескую, а в рабскую связь, — он называет его своим царем, и собачьим образом помогает отражать все дельные возражения прочих против мнений безсовестного Карла. Зассен, родственник Брюллова, человек с совестью, показывает себя всегда нейтральным и служит Карлу предметом едких насмешек. Старый Соболевский, долго бывший по секрету, не явно, напротив Карла, напоследок, находя в нем сильного ходатая у г. посланника по своим делам, самым учтивым, самым тонким образом предался ныне на его сторону… Марков, испробовавший удары Брюлло и заплативший за них помешательством разума. Бруни — добрый, любезный, образованный, чувствительный, вспыльчивый и запальчивый до крайности, более любит нас, нежели помянутую сторону… Габерцетель, усмиренный разными неудачами, все еще старается быть ведьмою; впрочем, к счастію нашему, он вовсе потерял свою силу. Наконец, Гофман, Лапченко и я составляем одно тело… Сей-то десяток не может мирно жить…»

Сохранилось и другое письмо, которое Иванов собирался отправить своему товарищу Измайлову в Петербург: «Деньги и самолюбие неограниченное есть как бы общие их идолы (однакож не всех). Карл Брюлло, сыскав величайшие милости посланника подлостью, дарованием и проницательным, расчетливым умом, готов убить родителей своих, если б они ему воспрепятствовали в честолюбивых его намерениях. Это масонское правило[22] меня устрашает. Князь заступается за него во всех случаях, не разбирая, не входя в справедливость дела: его мнение есть закон (в художественном смысле), и если я что-либо сделаю, то он же будет судить. Можешь себе представить, какого я приговора жду от раздраженного моим приездом соперника…

К подвигам Брюлло еще прибавляют и то, что он шпион у князя…

Соболевский и Карчевский суть своекоштные пенсионеры и, следовательно, между нами нейтральны. Они добрые люди.

Итак, вот тебе описание круга, в котором и друг твой теперь находится. Признаюсь тебе, я в Риме, и мне тошна здешняя жизнь, ибо не прошло дня без какой-нибудь неприятности с кем-нибудь из нас. Мысль возвратиться в отечество прежде времени часто меня навещает, и ежели получу известие от любезнейшего моего дома, что нужен на лицо, то, право, безропотно возвращусь».

Впрочем, мысль об отъезде скорее случайная, вызванная минутою. Рим он все же называл раем художников, но остроумно прибавлял при этом: «так как без сатаны и слуг его невозможно чувствовать вполне блаженство Божьего сада, то тут заменяют оных Брюлло и раб его, Ефимов…».