Затишье - Авенир Крашенинников

Костя поднял голову. Въезжали в улицу. Двухэтажные каменные дома, как в Перми. Лавки с вывесками, размалеванными густо и ярко, узенькая извилистая речонка, мост через нее худой, ребристый. Пыль цепляется за колеса. По косогору вверх темные подслеповатые домишки, вроде тех, что на Заимке, только постарее, потеснее заборами и тупичками. Церковь на взгорье, выбеленная насвеже, с мерцающим крестом. В конце улицы, левее ее, — высокая гора в щетине леса и бурых проплешинах.

Из лавок и домов выбегают приказчики, торговцы, заводские чиновники, сверху стекаются мастеровые люди, женки, мальчишки.

— Ишь, сколько накатило, — весело кричит кто-то.

— Крестной ход на колесах!

— Поди, работу дадут!

К экипажу Рашета протолкался высоченный парень, кудлатый, с горячим цыганским лицом, в распоясанной с распахнутым воротом рубахе, ухватился за крыло:

— Разрешите обратиться, вашество?

Жандармский подполковник Комаров слоном затопал на него, застращал глазами:

— Опять озоруешь, Овчинников?

— Что за озорство, — развернулся парень, — спросить хочу: будет ли работа?

Капитан Воронцов смотрел на толпу прозрачными от нетерпения глазами, весело дергал усом. Не выдержал, скакнул с подножки, воскликнул:

— Будет! Много будет работы! Завод пускать начнем!

— Ура-а, — заорал Овчинников, лошади шарахнулись, Рашет и Комаров шлепнулись на сиденья, толпа захохотала, дружно подхватила: — Ура-а-а…

Между тем к директору департамента уже подбегал, приседая, похожий на тыкву человек в буро-зеленом сюртуке, с каким-то орденом на шее, отрекомендовался механиком завода. Общество двинулось за ним. Толпа следовала в отдалении, разрастаясь, переливаясь, с каким-то однообразным гулом. Костя никогда еще не видел такой толпы. В Петербурге студенты распадались кучками, свистели, улюлюкали, поднимали на сцепленных «скамеечкой» руках многочисленных ораторов. Крестьяне в том селе, куда внесла Костю почтовая кибитка, топтались возле церкви, как в заколдованном круге, не зная, куда шагнуть. А эта толпа была одноликой, как грозная туча, и в то же время различались в ней разные течения, всяческие фигуры.

— Разойдись, разойдись! — расчленяя толпу, цепочкой бежала мотовилихинская полиция. Комаров отер пот, заспешил за господами чиновниками.

Вскоре гул толпы затих в отдалении. На просторной площадке холмами чернели угольные отвалы. Шибали в нос застарелые запахи паленины, гари, окалины. Закопченные корпуса цехов похожи были на вывернутые из земли черепа животных, в их глазницах гулял ветер. А вот костяками торчат шахтные печи, из них глыбами выпирает лех — руда, спекшаяся при пожоге. Только возле одной копошатся мастеровые в бурых запонах, в вороньих гнездах — шапках. Печь клокочет, вздрагивает, посвечивает кошачьим зрачком. Лица мастеровых в полосах пота, зубы сверкают недобрым оскалом. Издалека доносится прерывистый звяк, словно гигантская капля падает на железо. И печь, и этот звук кажутся кощунством на огромном кладбище.

Другой конец завода с какими-то сараями, ободранными до ребер, подавляет крутая гора в пьяном лесе. И Кама прижимает завод к горе, мутной брагой затопляя его до самых строений.

Директор департамента с сомнением покачивал головой. Нестеровский неопределенно хмыкал.

— Ваше впечатление? — обернулся он к Воронцову.

— Самое положительное, Михаил Сергеевич, хотя портные говорят: лучше кроить заново, нежели перешивать. Насколько я знаю, мастеровые здесь самой высокой выучки!.. Мы используем рабочие и иные помещения старого завода. Лесные дачи рядом. Недалеко Луньевские копи, ирчинские и нытвенские огнеупорные глины, Кама! Вы знаете, что такое Кама? В иных странах такой реке молились бы промышленники… Транспорт, вода для паровых машин… Поставим конвертор Бессемера, горны, мастерские! Молотовую, навесочную, сверлильную, древосушительные печи! Через год вы не узнаете этих мест!

Костя поразился страстности, с какой говорил этот необыкновенный человек. А Воронцов внезапно глянул на механика, торчавшего рядом лишним наростом:

— Чем заняты люди?

— На разных копеечных работах-с.

— А сколько вы получаете?

— Четыре тысячи восемьсот-с. — У механика от изумления пучились глаза.

До полудня начальство осматривало останки завода. Капитан перепрыгивал через завалы, спускался в какие-то ямы, цепко схватывая все потемневшими глазами.

— Однако ж, Николай Васильевич, уморили вы нас, — взмолился наконец директор департамента. — Пора и в Пермь. С вашего благословения, господа, — обратился он к отупевшей от жары и усталости комиссии, — я телеграфирую министру финансов, что окончательное решение принято.

Бочаров был удивлен, когда увидел, что ни Воронцов, ни Мирецкий в экипажи не садятся. Нестеровский пожал им руку, Косте кивнул дружески, опустился рядом с директором департамента. Рашет взял под козырек, лошади тронулись.

— Я приказал приготовить нам места в госпитале, — сказал Воронцов, будто сразу забыв и о директоре департамента и о прочем начальстве, — единственно удобное помещение для наших целей. Ну, господа, за работу!

Солнце, ломая лучи, оседало за Каму. Крест над церковью вытянулся алым язычком, пожаром заполыхали окна. Лишь трубы завода все так же мрачно чернели.

глава вторая

От дома к дому, от дома к дому ходит по улице гармошка-тараторочка. А за ней задиристый девкин голос:

В Мотовилихе-заводеРано печки топятся;Тамо миленький живет,Мне туда жо хочется.

И другой, тоненький, с подвизгиваниями:

Вы не ешьте, девки, редьку:Редька — горьки семена;Не любите, девки, Петьку:Петька — чистой сатана.

Загуляла Мотовилиха. Эх, да и как не загуляешь, как, поди, не загулять, когда работу посулили. А ты знаешь, паря, што такое работа? Вроде паскудно было вставать ни свет ни заря, гореть день-деньской, да затемно домой ползти на карачках, когда перешибет поясницу. А все ж таки без работы и конь опаршивеет. Вот оно ка-ак!

Семейство Гилевых собралось за столом. В красном углу под лампадою — хозяин, сам старый Мирон. Борода пегая, опалена с корней, бровей, пожалуй, и нет — так, одно расстройство, лицо изрезано, словно глина в жару. Правый глаз выцвел от глядения в расплавленную медь, стал вроде оловяшки, зато левый поблескивал живчиком. Знаменит был старик на заводе превыше всякого начальства. Позволено было ему пить без просушки, даже кредит назначили особый. А как только понадобится — бежит в гору мальчишка-посыльный с косушкой водки и соленым огурцом на вилке — будить. Не вставая, принимал старик угощение, хрустел огуречиком, а потом мигом вскакивал, словно опрыснут живой водою, выпивал ковшик квасу, квасом же смачивал реденькие волосы и семенил под гору, аж борода набок. Глянет в глазок печки, велит еще погодить, либо мотнет бородой и к выходу: значит, поспела. Зато такую медь отливали, что подвешивай пушку взамен колокола — запоет малиновым голосом. Но не стало кредиту, мальчишка-посыльный играл в бабки, а старый Мирон лежал в углу, за ситцевой занавеской и готовился помирать.

Даже Алексей Миронович, сын его, не звал отца на подмогу. Оставили Алексея Гилева держать огонь в печи — лить медные чушки на всякую мелкую потребу. Обидно мастеровому, зубами скрипит, а плюнуть на все и хозяйством своим заняться не может. Как-то враз появились в широкой русой бороде седины, резче проступила на скулах кирпичная краснота. И сутулиться стали ладные плечи, и походка, прежде легкая, как у отца, одеревенела.

Наталья Яковлевна только вздыхала, глядя на мужа, а порою тайком вытирала передником глаза. Но сегодня вся семья собралась за столом, нахваливает ее постряпушки, мужики втроем осилили под водочку миску пельменей, да и сама Наталья Яковлевна пригубила — теплее стало на душе. Сидит она, сложив поблекшие руки на коленях, радуется: праздник. Любо ей и то, что. Яша к водке не тянется, и боязно — не похож он на мотовилихинских парней. Те, господи прости, только до кумышки да девок охочи, в посты скоромятся, в церкви котами глядят. А Яша тихий, ласковый, чудной какой-то. Ни свекор, ни Алексей в жизнь книжку в руки не бирали, а Яша у старого засыпщика Онуфрия грамоте выучился. Ушел Онуфрий в схиму, звал Яшу с собой. Здесь вот, за этим самым столом, ответил ему Яша: «Людей-то я люблю, чего от них прятаться. В грехах они, говоришь, погрязли? Думаю — прозреют сами, ибо для солнца и света рождается человек». А Катерина, та больше молчит, строптива, колюча, как еж какой-то, в деда, видать… И что-то из них выйдет! Ну да бог с ними: старое переспело, молодо не созрело, по осени поглядим…

— Опять, слыхал, пушки лить станем, — говорил между тем Алексей Миронович, вытирая бороду. — Сам государь-император приказал.