Вызов Запада и ответ России - Анатолий Уткин

В своем восторге перед Западом его российские приверженцы довольно быстро начали переходить всякие границы. Скажем, профессор Московского университета Надеждин в исторических курсах 30-х годов именовал Наполеона Цезарем нового времени, Шиллера — Вергилием, Шеллинга — Платоном, а русских — варварами, стучащимися в стены нового Рима. И хотя равенство всегда было святым принципом в России, любовь к Западу позволила западникам игнорировать неравенство западного морального кодекса.

Крайность губит любую здравую идею. Антипатриотизм некоторых западников имел достойные сожаления последствия. Уничижительная интерпретация русской истории и места России в Европе не могла не вызвать реакцию иногда просто фантастического характера. Князь Одоевский опубликовал в 1835 году своеобразное футурологическое сочинение: «Год 4338», котором изображался мир, поделенный между Россией и Китаем. О Западе современникам этого мира будущего было известно только то, что Англия была продана с молотка на аукционе и покупателем стала Россия. Россией в этом будущем правит поэт, ему помогают «министр примирения» и группа философов. Русская столица состоит из музеев и общественных садов, освещенных электрическим светом. Китай — совладелец мира — не столь развит и посылает в Россию своих студентов. Россия содержит армию исключительно против необщительных американцев, распродающих свои города на мировых рынках.

Так сложились две идейные школы, отныне и до наших дней имеющие своих адептов. За неимением лучшего воспользуемся традиционными терминами — западники и славянофилы, хотя термины эти, по меньшей мере, не точны: западники могли быть критичны к Западу, славянофилы часто просто восторгались Западом. Но существовало и четкое различие: западники считали, что Западу принадлежит будущее, славянофилы полагали, что Западу принадлежит лишь прошлое, а будущее — в руках выходящей в центр мирового развития России. Современникам запомнилось, как профессор истории Московского университета Погодин открыл сезон 1832 года описанием «грандиозного и почти безграничного будущего», лежащего перед Россией.

Драма противостояния двух указанных идейных лагерей развернулась во всем объеме в 40-е годы XIX века. Западники определенно смотрели больше на Францию с ее попытками связать рационализм с католицизмом. Как писал один из западников, «в духовном смысле мы живем во Франции. Конечно же, не во Франции Луи-Филиппа и Гизо, но во Франции Сен-Симона, Кабэ, Фурье, Луи Блана и, особенно, Жорж Санд. Отсюда идет к нам вера в человечество, отсюда приходит к нам вера, что «золотой век» не позади, а впереди нас». Будущий лидер западников А.Герцен говорил, что относится к работам Сен-Симона, «как к Корану». Роль ментора для русских в середине XIX века занимает Огюст Конт.

У славянофилов были другие заграничные боги, они жили в основном в Германии. Речь идет о Шеллинге, Шлегеле, а затем Гегеле и Фейербахе. На русскую мысль, осваивающую Запад, более всех повлиял Фридрих-Георг Гегель. В определенном смысле этот гений германской философии «испортил» русских. Вольно или невольно он привил читающим и думающим русским веру в существование «единственно верной» парадигмы мышления, в единое мирообъяснение. Он как бы поощрил русских мыслящих людей искать единую верную глобальную программу перемен, а не думать о конкретных реформах. Он как бы призывал к действиям во исполнение исторической необходимости, а не под воздействием моральных или иных стимулов.

Спор между славянофилами и западниками был при этом лишь спором внутри образованного слоя, спором по западному образованной интеллигенции, про которую Г. Федотов столетие спустя говорил, как о людях чужой культуры в собственной стране.

Нетрудно заметить, что формирование вышеуказанных течений было связано прежде всего со значительно лучшим чем прежде знанием Запада. Уже во второй четверти XIX века образованный русский знал о «земле прогресса» не понаслышке. В Мюнхене периода Шеллинга жили Тютчев и Киреевский, рядом перемещался по германским городам в свои последние годы Жуковский. В Берлине изучали Гегеля Станкевич и Бакунин. Боткин и Глинка путешествовали по Испании. Герцен остановился в Париже, а его славянофильский антипод Хомяков — в Англии. Славянофилы не испытывали «презрения» к Западу (вульгарной особенности русских изоляционистов ХХ века). Славянофилы и почвенники изучали Запад, его культуру и установления. Хомяков, писавший по-французски и по-английски, отличался весьма характерной для славянофилов симпатией к Англии, чью историю и литературу он знал превосходно. Самарин писал по-французски и по-немецки. Он называл Монталамбера и Токвиля «западными славянофилами». (Поздний славянофил Победоносцев знал семь языков, и его знакомство с Западом может впечатлить кого угодно).

Не все помнят, что журнал славянофилов назывался «Европеец», что в их взглядах не было параноидального страха или непочтения к Западу. Их негативные эмоции вызывала не западная культура как таковая, а рационально-позитивистская традиция, зародившаяся в восемнадцатом веке и ставшая, по их мнению, предпосылкой революционных тенденций, способных стать разрушительными. Славянофилы полагали, что смогут помочь Западу в борьбе с бездуховным рационализмом как с заблуждением в великом западном подъеме духа. Славянофилы во многом исходили из западной же самокритики романтиков, базовые ценности которых отнюдь не отрицали традицию, коллективизм, превосходство духовных аспектов жизни над материальными.

Славянофилы исходили из того, что сильные семейные связи в славянстве, общественные установления, базирующиеся на спонтанной солидарности, непредвзятость, богатый фольклор и душевная открытость обеспечат России победу, заглушат расцветший на Западе формализм, жестокий милитаризм и ослабление духовного начала. Примитивно подавать славянофилов просто доморощенными ультрапатриотами, погрязшими в самоутверждении. У них были основания верить в свой народ. Перед их глазами прошла жизнь Пушкина и Лермонтова, творческий подвиг которых укреплял веру в русскую звезду. При этом универсальный русский гений Пушкина не был ни западником, ни ультрапатриотом. Широтой своей души, ясностью мысли и золотым чувством меры он давал основание для веры в то, что молодая еще русская нация многое совершит в области возвышенного, не замыкаясь в «низменной» сфере материальной обыденности. И как было не поверить в Россию, если в одном и том же году появились «Иван Сусанин» Глинки, «Последние дни Помпеи» Брюллова и «Ревизор» Гоголя.

И славянофилы, и западники признавали отличие России от Запада, но для славянофилов Запад не был высшим достижением мировой истории, а для западников именно был. Проблему же, полагаем, следовало поставить в иную плоскость. Она состояла не в том, был или не был Запад идеалом, а в том, как, насколько, в каком направлении он воздействовал на Россию. Простое признание России ветвью Запада западниками было так же неверно, как и непризнание славянофилами достижений Запада, что делало их фатально слабыми в спорах с западниками. Западники могли назвать имена, изобретения, указать на книги. Славянофилы выдвигали аргумент о превосходящих качествах российской специфичности — религиозной духовности, народности и соборности, но не готовы были указать на плоды этих качеств. Для западников Россия была «лишь на круг ниже Европы в движении по той же эволюционной лестнице». Славянофилы соглашались с тем, что «Россия является тем, чем Европа раньше была».

В определенном смысле прав был С.М. Соловьев, говоривший: «Мы — европейцы и ничто европейское не может быть чуждым для нас». Но правы были и славянофилы, утверждавшие, что Запад не похож на Россию. С.М. Соловьев, споря с ними в конце 50-х годов, назвал славянофилов «историческими буддистами». Сам же он в своей многотомной истории России вольно или невольно показал лидирующую роль Запада, его важность для российского развития, показал, что Иван Грозный, Борис Годунов, Петр Первый и Екатерина Вторая именно реагировали на Запад.

Отсутствие в России отчетливого и просветленного восприятия места страны в «атакуемом» Западом мире не позволило ей дать философов русского бытия ранга Гердера и Фихте. В России инициативу перехватили сугубые революционеры с их «все или ничего». К великому сожалению (что для истории безразлично), начиная с первых десятилетий девятнадцатого века в российском обществе обозначилась полярность позиций. С одной стороны, склонного к репрессиям правительства, насаждающего западные порядки рукой принуждения, и, с другой стороны, позиций лучшего слоя — интеллигенции, устремленной к западным идеалам, среди которых была политическая свобода. Трагизм ситуации заключался в том, что лучшие умы волею обстоятельств оказывались скорее не в заскорузлых чиновничьих структурах, а в героическом братстве революционеров. Это превращало некогда мощный петровский механизм в вестернизированное подобие осажденной крепости, лишенной столь необходимой общественной поддержки и симпатии. Страдающий стороной стала сознательная, планомерная стратегия сближения с Западом в материальной сфере, сознательное культивирование лучших западных ценностей среди гигантской массы евразийского населения. Сниженный до уровня пристрастий и симпатий, главный спор общества разгорелся между явными сторонниками Запада и сентиментальными радетелями старины, старых обрядов, ценностей, исконной правды допетровской Руси. Западники верили в конечную способность России «нагнать» в своем развитии Запад. Славянофилы искали достоинства национальных корней.