Костры амбиций - Том Вулф

Ковитский обратился к секретарю суда, сидящему внизу и чуть сбоку от судейского помоста. Это дюжий итальянец по имени Чарльз Бруцциелли. Он сидит без пиджака, в белой крахмальной рубашке с короткими рукавами, воротник нараспашку, треугольный узел широченного галстука сильно приспущен, так что видна майка.

— Это дело мистера… — Ковитский заглянул в список на столе, — Локвуда?

Бруцциелли кивнул, и Ковитский обращает взор на худощавого юнца, который встал со скамьи для публики и идет к перегородке.

— Мистер Локвуд, — спрашивает Ковитский, — где ваш адвокат? Где мистер Сонненберг?

Тот что-то буркнул, недоуменно передернув плечами. Голоса его практически не слышно. Это чернокожий парень лет двадцати самое большее, такой тщедушный, что под черной дутой курткой вообще не просматриваются плечи, на ногах — джинсы-дудочки и огромные белые кроссовки не на шнурках, а на липучках.

Ковитский минуту смотрит на него, потом говорит:

— Хорошо, можете пока сесть, мистер Локвуд. Когда и если мистер Сонненберг снизойдет до того, чтобы удостоить нас своим присутствием, мы вернемся к вашему делу.

Локвуд поворачивается и идет обратно к скамьям для публики. Как и все обвиняемые в Окружном суде Бронкса, он идет вихляясь, особой походкой, так называемой «сутенерской развалочкой». Глупое, самоубийственное позерство, думает Крамер, строят из себя эдаких мужественных героев — обязательно в черной куртке, обязательно кроссовки, и обязательно «сутенерская развалочка». И конечно, в глазах судей, присяжных заседателей, патронажных инспекторов, судебных психиатров и вообще всех, от кого хоть как-то может зависеть их судьба, кто решает, сажать ли их в тюрьму и на сколько, они выглядят прожженными, стопроцентными уголовниками.

Локвуд, вихляясь, дошел до задней скамьи и сел рядом с двумя другими точно такими же юнцами в таких же черных дутых куртках. Это, несомненно, его дружки, «кореши». Друзья обвиняемых, их, так сказать, соратники, тоже являются в суд в блестящих черных дутых куртках и умопомрачительных кроссовках. И тоже очень остроумно с их стороны. Чтобы сразу было видно, что обвиняемый — не беззащитная жертва обстоятельств, воспитанная в условиях гетто, а свой парень в банде наглых хулиганов, которые на улицах сбивают с ног старушек с палочками и отнимают у них сумки. Банды приходят в полном составе, играя мускулатурой и вызывающе перекатывая желваки на скулах, приходят, чтобы защитить честь, а понадобится, так и жизнь одного из своих, которому угрожает Система. Но вскоре их начинают одолевать сон и скука. Они-то шли сюда, готовые к действиям. И совсем не готовые к тому, что встречает их здесь, о чем они не имеют ни малейшего представления — к календарному разбору, обрушивающему на их бедные головы разные заковыристые словеса и обороты вроде «снизойдет до того, чтобы удостоить нас своим присутствием».

Крамер прошел за барьер к столу секретаря. Там уже стоят три других прокурорских помощника и понуро ждут своей очереди явиться на зов судьи.

Секретарь зачитывает:

— Народ против Элберта и Мэрилин Крин… — Он запнулся и стал вглядываться в лежащие перед ним бумаги. Потом театральным шепотом спросил стоящую тут же молодую женщину, прокурорскую помощницу Патти Скуллиери:

— Это что за абракадабра?

Крамер заглянул ему через плечо. Там было написано: «Элберт и Мэрилин Крнкка».

— Кри-ни-ка, — уточнила Патти.

— …против Элберта и Мэрилин Кри-ни-ка! — провозглашает секретарь. — Обвинительное заключение номер три два восемь один! — и в сторону, обращаясь к Патти Скуллиери:

— Господи, да что же это за фамилия такая, интересно знать?

— Югославская.

— Ах, югославская! Больше похоже, что у машинистки пальцы заплелись.

Из глубины зала к барьеру подошла пара, оба встали и перегнулись через ограждение. Он, Элберт Крнкка, заискивающе улыбается в надежде, как видно, привлечь внимание судьи Ковитского. Это долговязый мужчина с длинной козлиной бородой, но без усов и со светлыми волосами до плеч, как носили когда-то рок-музыканты. Лицо его украшает большой хрящеватый нос, а по длинной шее ходит кадык то вверх, то вниз, перемещаясь чуть не на целый фут. Одет он в рубаху сизого цвета с широким воротом и застежкой-молнией вместо пуговиц, идущей наискось от левого плеча до пояса на правом боку. Рядом с ним — жена Мэрилин Крнкка, черноволосая, лицо худое, тонкое, глаза-щелочки. Все время пожевывает губами и морщится.

Все, включая судью Ковитского, секретаря, Патти Скуллиери и даже Крамера, ожидают, что сейчас поднимется из зала, или войдет через боковую дверь, или каким-нибудь образом материализуется их адвокат. Но адвоката нет.

Ковитский грозно спрашивает у секретаря:

— Кто представляет этих людей?

— По-моему, Марвин Саншайн, — отзвался Бруцциелли.

— Ну так где же он? Я видел его в зале всего пять минут назад. Что тут происходит?

Бруцциелли отвечает, как повелось от века: вздернул плечи и закатил глаза, показывая этим, что и сам очень-очень огорчен, но что же можно поделать?

Ковитский еще ниже опустил голову. Зрачки его поплыли по залу, как эсминцы на белых волнах. Но прежде чем он успел разразиться убийственной тирадой о недисциплинированных адвокатах, от загородки раздается:

— Ваша честь! А, ваша честь! Судья!

Это Элберт Крнкка. Он машет правой рукой, стараясь обратить на себя внимание. Руки у него тощие, но запястья и кисти огромные, тяжелые. Он приоткрыл рот в полуулыбке, долженствующей, вероятно, убедить судью, что тот имеет дело с рассудительным человеком. На самом же деле он явно относится к разряду таких неотесанных, долговязых и костлявых субъектов, у которых обмен веществ совершается с утроенной быстротой, и поэтому они больше других склонны к внезапным взрывам темперамента.

— Эй, судья! Послушайте!

Ковитский устремил на него изумленный взгляд.

— Послушайте, судья! Две недели назад она нам сказала от двух до шести, понимаете?

Произнося «от двух до шести», Элберт Крнкка поднял над головой обе ладони, выставив вверх по два пальца, как знак победы, и колотил ими в такт по воздуху, словно по невидимым барабанам:

— От-двух-до-шес-ти!

— Мистер Крнкка, — предостерегает Ковитский для него сравнительно мирным тоном.

— А теперь вдруг приходит и говорит от трех до девяти, — продолжает Элберт Крнкка. — Мы уже согласились, ладно, от двух до шести, а она теперь говорит от трех до девяти. От двух до шести! — Он снова бьет по воздуху. — От двух до шести!

— Мистер Кри-ни-ка, если вы…

Но Элберт Крнкка не отступает перед грозным голосом судьи.

— От-двух-до-шес-ти! — взмах! взмах! взмах! взмах! взмах! — Понимаете?

— МИСТЕР КРИНИКА! Если вы желаете заявить ходатайство в суд, сделайте это через своего адвоката.

— Судья, слышите? Можете спросить у нее, — он ткнул указательным пальцем в сторону Патти Скуллиери. Ну и ручищи! В милю длиной. — Это вот она. Сама предложила от двух до шести. А теперь говорит…

— Мистер Крнкка…

— От двух до шести, судья! От двух до шести! — Чувствуя, что время на выступление у него истекает, Элберт спрессовал все, что ему надо высказать, до одной этой фразы и повторяет ее, не переставая бить по воздуху тяжелыми лапами:

— От двух до шести, судья! От двух до шести!

— Мистер Крнкка… САДИТЕСЬ! Ждите, пока придет ваш адвокат.

Элберт Крнкка и его жена стали пятиться, не отрывая взглядов от Ковитского, словно покидали тронную залу, и при этом Элберт продолжал твердить: «От двух до шести!» — и махать растопыренными пальцами.

Ларри Крамер пододвинулся к Патти Скуллиери и тихо спросил:

— А эти что натворили?

Патти ответила:

— Жена держала нож у горла жертвы, пока муж ее насиловал.

— Господи Иисусе! — сорвалось у Крамера.

Патти ответила ему усталой, изверившейся усмешкой. Патти лет 28-29. Крамер иногда даже подумывал, не приударить ли за ней. До красотки, конечно, не дотягивает, но есть что-то в ее циничной манере для него привлекательное. Интересно, какая она была в колледже? Небось нервная и стервозная, такие вечно то дуются, то фыркают, и нет у них ни женственности, ни силы. Хотя, с другой стороны, у нее смуглая кожа, густые волосы как смоль, большие глаза и рот Клеопатры — все вместе складывается в его представлении в образ Испорченной Итальянской девчонки. Эти Испорченные Итальянские Девчонки в школе, господи ты боже мой! — грубые, дуры, каких свет не видывал, необразованные, невоспитанные, противные — и удивительно желанные.

Дверь в зал судебных заседаний распахнулась, и вошел пожилой мужчина с крупной, картинно закинутой, даже царственной головой. Вальяжный — вот правильное слово, во всяком случае, по Гибралтарским меркам. На нем двубортный костюм синего цвета в узкую полоску, крахмальная белая сорочка и густо-красный галстук. Тусклые волосы тусклого чернильного оттенка, явно крашеные, прилизаны назад. И две старомодные черные ниточки усов — по обе стороны от ноздрей.