Рандеву для трех сестер - Вера Колочкова

– Ну что ж, вся в тебя пошла…

– Скорее в тебя, папочка.

– Слушай, Инга, вот все спросить у тебя хочу… Ты до сих пор на меня за того мальчишку обижаешься, да? Только честно.

– Нет, пап, уже не обижаюсь. Столько времени прошло… А зачем это тебе?

– Да так… Если б ты не уехала тогда, не взъерошилась обидой да характером…

– И что? Что б тогда было?

– Да все бы по-другому сложилось! Абсолютно все!

– Нет, пап. Все бы примерно так же и сложилось. Ну, закончила бы я институт рангом повыше… Потом бы такой же Толик в моей жизни появился… Ну, может, не Толик, может, Славик какой-нибудь… Все кончилось бы одинаково, пап! Раз любви человек на корню лишен, все к одному концу приходит.

– А ты что, так до сих пор его и любишь, этого… как его…

– Да ладно, папа. Прекрасно ты помнишь и имя его, и фамилию. Я думаю, ты их никогда и не забывал. Чувство вины передо мной забыть не давало. Ведь правда?

– Инга, но он ведь и в самом деле пустышка был, этот мальчик! Никто и звать никак. Имярек! Мать – алкоголичка! Ни ума, ни интеллекта! Что там можно было любить, объясни?! Таких не любят! Ради кого такие глупые поступки совершать было? Уехала вдруг, обиделась… Да еще и с замужеством этим фортель выкинула… Кому и что ты тогда доказала? Разве такой судьбы ты была достойна? В тебе ж такой потенциал был заложен! А ты вцепилась в свою детскую любовь, будто ничего важнее ее на свете нет… Зачем?

– Я не знаю, пап. Не знаю, что тебе сейчас ответить. Вот ты говоришь, таких, как Севка Вольский, любить не за что. А по-моему, нет никакой разницы – есть человека за что любить, не за что любить… Не в этом ведь дело. Просто с одним ты счастлив, а с другим нет. И счастью все равно, какой это человек. Хоть каким он будет. Это, наверное, не нами решается, а природой. На каком-то своем, недоступном человеческому сознанию уровне.

– Хм… Тебя послушать, так никто своему счастью не хозяин, получается?

– Ага, пап, не хозяин.

– Глупости! Глупости ты сейчас говоришь, Инга! Детскую философию разводишь вокруг ясных и простых вещей! Вот на Надю хотя бы посмотри – она в своем выборе счастья почему-то не ошиблась. Достойного мужика себе в счастливые сотоварищи приглядела! И не страдает теперь, как ты…

– Ну, что ж тут скажешь… – тихо проговорила Инга, отводя глаза. – Я за нее рада. И дай ей бог. Значит, ей больше в жизни повезло…

– Постой-постой… А чего ты вдруг глаза отвела? И голос у тебя такой стал… Нехороший…

– Да какой нехороший, папа? Обыкновенный голос! – всхлопотнула на лице беззаботной улыбкой Инга. – Скажешь тоже…

– Не-ет, доченька… Что-то стоит за этим, я чувствую… Только вот четкого определения дать не смогу. Раньше смог бы, а теперь – нет. Ничего от меня прежнего не осталось. Обыкновенный больной старик. Глухой и слепой…

– Пап, ну не надо, что ты…

– Да все так и есть, Инга! Я раньше любое душевное состояние человеческое чувствовал, ковырялся в нем, как мне хотелось. А сейчас нет. И тебя вот не чую уже почти. То ли ты сильная сейчас, то ли слабая… А вообще ты всегда сильной была. Сильнее всех. И слабость твоя была сильнее всякой силы.

– Нет, пап. Ошибаешься ты, похоже, насчет силы моей. Нету ее во мне, кончилась, похоже. Не осталось уже. Сижу вот перед тобой, бодрюсь, а на душе кошки скребут – чего у меня там дома творится? Бросила Светлану Ивановну одну, договоренностей не соблюла… Пап, а можно я завтра домой уеду? Ну, в самом деле, не могу же я ее вот так бросить…

– Нет, Инга. Никуда ты завтра не уедешь.

– Но почему? Мы же увиделись, поговорили вот…

– Нет.

– Но почему?!

– Потому. Завтра все узнаешь. Потерпи.

Отец вздохнул, помолчал немного, внимательно и грустно ее разглядывая. Потом проговорил тихо:

– Знаешь, Инга, о чем я больше всего сожалею? Что я, как дурак, знамя ложного аскетизма впереди себя нес. Потрясал им гордо. Шут гороховый… Думал, это знамя честностью называется.

– Не понимаю, пап… О чем ты?

– Да все о том же… Столько лет на таком посту пробыл, всего себя работе отдал, и что? В старости детям своим и помочь ничем не могу. Другие, которые пониже меня рангом были, в каждом городе себе по кооперативной квартире купили. Теперь – на выбор. Везде живи – не хочу. А я…

– Ой, да ладно, пап! Чего ты! Тогда же времена такие были! Многие тогда своей честностью гордились, не один ты!

– А времена всегда одинаковые, дочь. Просто не надо одно с другим путать. Заботу о детях честностью да аскетизмом не заменишь. Была б забота – сейчас бы в квартире ты своей жила и беды не знала. И не унижалась бы так. Ты прости меня, дочь.

– Па, да ты что… Ты это серьезно, пап? Я даже не знаю, что и ответить тебе на это… Да я и не рассчитывала никогда ни на какие дареные блага… Да и не надо их было! Ты ж сам нас так воспитывал…

– Ну да, воспитывал. Нельзя унижаться – ворованным пользоваться. Это так. Это правда. Вопрос в другом – кто тогда у кого воровал…

– Хм… Ну, ты даешь, папа… Даже как-то странно от тебя такое слышать! Дегенератские речи какие-то.

– У кого дегенератские речи? – послышался в дверях возмущенный Верочкин голос. – Нет, папа, ты посмотри на нее! Не успела в дверь войти, а уже отца критикует! Инга, ты что это себе позволяешь?!

– Ой, ради бога, Верочка! Успокойся, родная! – зашелся грустным смехом отец. – Ничем она меня вовсе не обидела! Это я сам виноват… А ты чего пришла, Верочка?

– Так ужин готов… Может, сюда принести или ты вниз спустишься?

– Спущусь, Верочка. Сегодня еще спущусь. И завтра должен. – И, обернувшись к Инге, подмигнул ей заговорщицки: – Мы тут с Верочкой на завтрашний день крупное мероприятие затеяли – обед званый. Вот и зовем гостей со всех волостей.

– А что, кроме нас с Надей, еще кто-то будет?

– Нет. Никого не будет. Ты уже, слава богу, здесь. И Надюша скоро приедет. Завтра, стало быть, и пообедаем. Надо бы мне сегодня пораньше спать залечь. Ты напомни, Верочка, Ивану Савельичу, чтоб мне снотворного не пожалел. Высплюсь, завтра человеком буду…

– Хорошо, пап, напомню. Давай я тебе подняться помогу…

– Не надо. Я сам. Вы идите, девочки, я спущусь. Попозже. Инга вон и не умылась еще с дороги…

В ванной Инга отпустила наконец лицо на свободу. Расслабила мышцы, держащие губы в легкой полуулыбке, разрешила грусть глазам, свела брови горестно. Шустрая морщинка тут же залегла между ними, выдавая тридцатилетний, не девчачий уже возраст. Плюс круги серые под глазами. Плюс голубая бледность от висков. Волосы в хвостике, жесткий ворот теплого свитера… Классический образ неудачницы, женщины-клячи, смиренно везущей на себе свои невзгоды. Ну и пусть. Правильно отец сказал – зато она сильная. Сильная даже в хрупкой этой смиренности. И он, отец, тоже сильный. Несмотря на болезненное свое бессилие. И они любят друг друга безумно, отец и дочь. И нечего грустить в зеркало глазами да брови сводить – надо быть выше слез. Не нужны ему ее слезы, она это знает совершенно точно. А раз не нужны, так и не будет их…