Жизнь удалась - Андрей Рубанов

С одного из механизмов тяжко спрыгнул человек в лоснящемся ватнике — чрезвычайно крепконогий, каблуки кирзовых сапог попирают грязь земли с хозяйской основательностью, а изогнутая буквой «зю» папироса исторгает плотный дым отечества.

— О! Братан! — закричал Федот, скаля зубы, и выбросил окурок в емкость с остатками ГСМ. — Братан! Твою мать! Твою мать, братан! Откудова, твою мать?

— Здорово, твою мать! — в тон закричал капитан, раскрывая объятья. — Из Москвей!

Обнялись. От брата пахло табаком и молоком.

— Как оно?

— Лучше всех.

— Ни хрена! Лучше всех — у меня! Видал, что сделано? Не трактор, а игрушка! Фары гулагеновые! Дополнительный бак! К весне стекла затонирую, и будет не трактор, а чисто вобла в шоколаде! Федяню видел?

— Звонил. Он баню топит.

— Ага. Ну, щас рванем. Перекури пока, а я закончу.

— Куда рванем?

— Домой, твою мать, куда еще.

— Тут пешком пять минут.

Федот захохотал и закурил новую цигару. Крикнул:

— Тракторист пешком не ходит! Залезай в салон!

Оказавшись в кабине, московский капитан едва не задохнулся от восторга — здесь все напоминало о беспредельной любви к технике. На окнах красовались занавески с кистями и бахромой, к передней панели в удобном месте была приклепана колоссальная пепельница, сиденье покрывала опрятная дерюжка, а самые рычаги, художественно обмотанные разноцветной изолентой, так и просили, чтобы их нажали. И как оглушительный апофеоз и главнейшее доказательство принадлежности дизайна к «настоящему большому стилю» — надежно приклеенный оконной замазкой к лобовому стеклу парадный портрет товарища Сталина.

— Упреждаю, — строго объявил Федот, обосновываясь в кресле пилота. — Машина — зверь. Как управлять — знаю я один. Поехали.

Трактор рванул и понес. Комья грязи взлетели до крыш. Фиолетовый дым затянул окрестности. Федот наддал, захохотал, выкрикнул нечленораздельное, нецензурное. Грохот гусениц и рев дизеля заложили капитану уши.

Вылетели на дорогу. Далее прямо по курсу обнаружился автомобиль, маленький, серебристый, весь увешанный смешными защитными трубами. «Лендкраузер»? «Лендровер»? То спешил в свое ухетанное загородное имение какой-то благополучный московский обыватель. Федот еще наддал и выкрикнул:

— Гляди, чего щас будет!

Смачный паровозный рев огласил просторы деревни Мягкое. Двенадцать фар трактора вспыхнули и окатили ковыляющий впереди внедорожник океаном света; москвич мирно включил правый поворот, прижался к обочине и был тут же погребен под летящими с тяжелых гусениц многими килограммами чернозема.

— У нас — так! — заорал Федот. — У вас вон как, а у нас тут только так!

Из кабины деревня предстала глазам капитана в несколько более приличном виде. Иные дома красовались свежими кровлями или даже пластиковыми оконными переплетами. За иными заборами, пусть и покосившимися, различались сизые спины неплохих автомобилей. Иные избы стояли кривые, вросшие в землю — но на задах маячили недавно отстроенные кирпичные коттеджи. Впрочем, здесь хозяевами были уже не свои, деревенские, а пришлые, купившие у местных землю и теперь обустраивающие свои владения на новый богатый манер. Кой-чего налаживается, подумал капитан. Кой-чего кое-как налаживается. А в магазине все равно — три сорта крупы и семьдесят сортов водки.

Заложив в конце череды домов дикий вираж, адский механизм взорвал еще сто метров жидкой дороги и остановился возле нужной калитки. Братовья спрыгнули, сплюнули, перевели дух.

— Ну как тебе? — гордо спросил Федот, ударяя коричневой ладонью в горячий борт машины.

— Моща, — оценил московский капитан, наслаждаясь видом своего брата, абсолютно счастливого.

— Мужику машина — жена вторая, — провозгласил Федот. — Пошли в дом.

В сенях старший брат критически оглядел наполненный бутылками рюкзак капитана и выругался.

— Ты зачем опять водку привез?

— А что, не надо было?

— Трактористы водку не пьют.

Федот тяжело сел на лавку — вдруг обнаружились его годы, стал заметен давно разменянный пятый десяток, — нагнулся, пошарил и с хитрым выражением лица поместил в центр стола пятилитровую емкость.

— Смотри сюда. Это — картофельный. Шестьдесят градусов. Пьется, как вода. Потом сразу падаешь. Но улетаешь. Падаешь, но улетаешь, понял?

— Понял.

— Есть еще яблочный. Это вообще смерть! А у Федьки — два жбана свекольного, его американским спиртометром мерили — зашкалил, понял?

— Понял. Налей, что ли.

— Не, без Федяни не начнем. Не спеши, вообще. Молодой — поэтому спешишь. И еще — городской, поэтому тоже. На хрен здесь, в мягкой деревне, твоя спешка? Успокойся. Щас все будет. Посидим, покурим, потом жена с работы придет, перекусить нам сделает, потом еще посидим, покурим и поедем. Как раз баня протопится… А что там сейчас, в твоих Москвах?

— Нормально.

Федот вздохнул, оглушительно поскреб колючий серебристый подбородок.

— Я всю жизнь мечтаю туда на танке съездить. В Москвы. Когда в девяносто первом по телевизору бардак увидел, я сразу — на трактор — и в военкомат рванул. Я, говорю, танкист природный, старший сержант запаса, отличник, значкист ГТО, давайте танка — и на Москвы!.. А мне говорят — иди, не нужен, без тебя разберутся. Ты понял, твою мать, братан? Не нужен! Ладно, говорю, хрен с вами, не нужен — так не нужен. Возвернулся до дома. И что ты думаешь? Проходит два года, включаю телевизор — опять бардак, братан! Стрельба, твои друзья-менты суетятся… Глаза бы не глядели! Я, понятное дело, опять на трактор и в военкомат. Что, говорю, бляди, кто был прав? Говорил я вам давеча — давайте танк и поехали. Не дали, а теперь опять в Москвах революция! И что ты думаешь, братан? Опять меня завернули, танка не дали, еще и дураком назвали… И загадал я вот чего: бог троицу любит, если в третий раз бардак в Москвах по телевизору увижу, я к военкому не пойду, ну его в жопу, такого военкома… и танка просить не стану! А сяду на трактор — и поеду! Главное ведь чего: ужас навести, а дальше люди сами успокоятся…

Федотову историю капитан слышал неоднократно. Всякий раз, когда приезжал на родину. И всегда делал вид, что она ему в новинку. Брат рассказывал о событиях начала девяностых так, словно они случились месяц назад. Эту особенность памяти капитан замечал много раз, у совершенно разных людей и у самого себя тоже. Бурные, голодные и бестолковые девяностые запомнились детально, в мельчайших подробностях, тогда как сравнительно тихие и благополучные нулевые прошли сплошной чередой одинаковых дней, недель и месяцев.

— Так был же, — возразил капитан, стараясь не улыбнуться, — был же третий бардак! Девяносто восьмой год! Дефолт!

— А, — пренебрежительно отмахнулся Федот. — Разве это бардак? Недоразумение. Подумаешь, дефолт. Доллары подорожали. Мне-то что с этих долларов? Я с людей тогда натурой брал. Салом и картошкой. И сейчас беру.

Тут в дом бесшумно вошла супруга Федота, Варвара, некогда отбитая у киномеханика невеста, красавица, за двадцать лет замужества обратившаяся из кругленькой девчонки в пышную бабу с фантастическим задом и чрезвычайным избытком глаз, губ, щек, плечей, волос и всего прочего. Федот ее любил — за красоту и еще за то, что она была воспитана в крестьянской строгости и, пребывая подле мужа, всегда смотрела в пол. Впрочем, могла и сковородкой по лбу заехать.

— Это! — позвал Федот. — Сообрази нам колбасы и сыра. Прямо щас.

Варвара улыбнулась капитану — они почти не знали друг друга, виделись раз в год, она его стеснялась; деревенские жены деревенских мужиков всегда немного стесняются городской родни.

— Совсем ты ополоумел, — тихо сказала она мужу. — В доме колбасы отродясь не бывало. И сыра тоже.

— Чего же нам пожевать?

— Сало есть. И чеснок. И помидоры. И огурцы соленые. Полкролика еще осталось, со вчера. Яйца…

— Самое то! Давай сала и огурцов.

— В подполе возьмешь, сам, — посоветовала Варвара еще тише. — А я — в сельпо. Сахару нету и муки. Сейчас не сбегаю — вечером ничего не будет. Давай на сахар. И на муку давай.

Федот засопел, мрачно запустил ладонь в карман плисовой поддергайки, вытащил деньги, поплевал на черные негнущиеся пальцы, отделил с усилием несколько бумажек, бросил на стол.

— Туда и обратно, — приказал он. — И вот еще чего: узнаю, что ты мимо киномеханикова дома шастаешь, — казню прилюдно. Ступай.

Варвара еще раз улыбнулась капитану и повернулась было, чтобы уйти, но Федот снова позвал:

— Это!

— Чего тебе?

— Стаканы где у нас?

— Ты знаешь, — был ответ, и женщина вышла.

— Золотая баба, — вздохнул Федот, доставая желтоватые граненые стаканы. — Жопа — мед, характер — камень. Ладно, давай по полстакана накатим, покурим и пойдем…