Ночь - царство кота - Александр Тарнорудер

«И какая это сука посмела назвать Льва Толстого зеркалом?». Кто, вы думаете, спросил — академик от литературы? — Нет, урка приблатненный, в Бутырке. Скажите, читатель, как происходят перемены? Вот проснулись вы одним прекрасным утром в городе Москве, столице нашей Родины, и сказали себе: «Пиздец! Торчит Спасская Башня, как неизвестно что, видеть не могу! Фанеры мне, фанеры, строим ероплан…» ну а дальше, сами знаете, чтоб никто, ясное дело, не догадывался, чтоб, ну до самого последнего момента, мало ли что… Под большим секретом едем к Исаак Абрамычу на семинар по обмену опытом: малой ли скоростью — большой ли скоростью, а все тут будем.

Перемены происходят исподволь, только вот замечаем мы их как-то все сразу, и нельзя уже различить, когда они произошли: только что, или мы просто раньше не заметили. Или, может быть, это в нас перемена, или приснилось что?

Лена проснулась утром, еще до будильника, от непривычной для буднего дня города Кирьят-Яма тишины. Не бухала молотком по голове стройка по соседству, околачивая опалубку; не орала истошно-визгливым голосом на несчетное множество детей восточного происхождения мать в соседнем доме, окна — доплюнуть можно; мусоровоз был почему-то неожиданно тих и застенчив, и не шкрябал железным углом мусорного бака по асфальту тротуара; запах средиземноморской пряности, так напоминавший Болгарию, не лез в открытое настежь окно, и не валялся на лестничной клетке благоухающий мусорный пакет из соседней квартиры. Водитель Иоси, минибус мицубиси «Развозки Элиезер», вечно с утра небрито-дезодорированный, с засаленным вязаньем на голове, выгодная семнадцатая линия из Крайот в Рамбам, не давит непрерывно на клаксон, пока не появится в дверях очередная медсестра, не перегораживает проезд, вызывая ответную какофонию хрипло-умирающих белых «Субару-83», а тихо паркуется у бордюра.

— S’il vous plait, madame! — Иосеф вываливается с водительского места, обходит минибус и с роликовым жужжанием распахивает раздвижную дверь.

Неслыханно…

В салоне тихо. Играет джаз, и сестры милосердия милосердно не орут о политике, а слушают музыку и, почему-то понизив голоса, обсуждают белопенные, подмоченные морем, кружева невесты Гая Додано. Сбылась мечта идиота — звукопоглощающая стенка стала поглощать все — и запахи в том числе.

Бурчит по связи разводящий, успокаивая очередного водилу, разъяренного пробками и уличной хайфской теснотой, одному приказывая ждать до победного запаздывающую Марыну, а другому оставить пост перед подъездом Юлии. Иоси, как обычно, прихлопывая сдуваемое ветром вязанье, отбросив джаз, ищет сообщения о пробках, чертыхаясь вполголоса, стараясь сообразить, как объехать фраеров, застрявших на подступах к Хайфе. Весь попутный поток занят тем же, но как ни странно, воняющая бензином змея довольно бодро, несмотря на весьма проблематичный час, волнами катит свое тело к заветной цели, под защиту манящего подбрюшья Кармель-горы.

Сложное шунтирование, не один-два-три, а все шесть, полный магендовид, как выражается Бихман, ведущий кардиолог, Лене почти всегда гарантированы. Шесть часов, это как минимум, но Лена любит работать с Бихманом, с противным стариканом, с которым не выдерживает долго ни одна другая медсестра. У Ленки с Бихманом не просто химия — магия, она чувствует его темп, читает мысли, замеченное краем глаза движение светящихся старческой гречкой рук имеет продолжение, живет помимо сознания в ее ответном движении. Во время Его операции вокруг нет ничего, только руки со скальпелем, живущие отдельно от всего — отдельно от хирурга, отдельно от препарируемого, закрытого зеленым сукном судьбы пациента на столе. Нет вокруг цвета, звука, запаха, времени — только движение, заполняющее ее до конца, язык глухонемых, или полужест, понятным только любовникам.

На Яшку-анестезиолога Бихман зарычал с самого первого разреза. Все шло гладко, без неожиданностей, как и всегда у Бихмана, все приборы в норме, Лена сама, хоть и не первый год в хирургии, не смогла бы придраться ни к чему, но Бихман все-таки рычал.

— Следи, Яков!

— Все в порядке, Арон, не волнуйся.

— Как же, не волнуйся! Он умрет у тебя еще до того как я его зарежу!

— Ну началось! — тихо, одними губами шепнула Ленке другая сестра.

Бихман не сводил глаз с разреза, который споро обрабатывали ассистенты. Видимо, это был один из тех случаев, о которых потом ходили легенды. У Бихмана было какое-то звериное чутье на осложнения и практически не было смертей. Он всегда орал на всех, что у нормального врача нет неожиданностей, что всегда есть симптомы, а уж дело врача их заметить или нет. Очередь к нему стояла на годы. Вот и сейчас Бихман медлил, не начинал, что-то мешало ему, а никто, и Лена в том числе, никак не могла понять, что именно. Она еще раз обвела глазами приборы — все по-прежнему было в норме. Так, да не так, подумала она, и внезапно его тревога передалась и ей.

Боже, надо что-то делать, так не пойдет — Лена с глубоким вдохом подняла глаза вверх и увидела, что перегорела одна из ламп над столом.

— Лампу надо сменить, — проговорила она вполголоса.

— Что-о-о? — переспросил Бихман.

Это было святотатство. В операционной сестры не имели права голоса — понятие «немая сестра» стало нарицательным. Повисла такая тишина, что, казалось, и мониторы перестали пищать.

— Лампу надо сменить, п-перегорела, — заставила себя повторить Ленка.

— Ну так и смените! Что вы меня про лампу спрашиваете! Думаете, забот других у меня нет, кроме лампы?! — Бихман с видимым облегчением отошел от стола. — Что, электрика никто не может позвать, так я сам позову!

Ассистенты натолкнулись друг на друга у селектора. Вокруг Ленки как бы образовался вакуум. Она чувствовала, Бихман обрадовался передышке, но что будет потом, представить было трудно. Лена усилием воли прогнала назойливую мысль, что операционной ей больше не видать.

Дежурный электрик Мух-Мух прискакал в полном операционном облачении так быстро, как-будто дежурил под дверью со злосчастной лампой. Лена даже обрадовалась, что прибежал именно Мух-Мух, то есть по-настоящему его звали Мухаммад абу-Муха, а уж в Мух-Муха его переделала она сама, да так удачно, что за глаза в Рамбаме его иначе уже никто и не поминал. Впрочем, когда Ленке надо было починить что-нибудь вечно ломающееся в квартире, Мух-Мух превращался в Мушку-Мотека или Мушеньку, покорно тащившегося после смены в Кирьят-Ям вместо своего Шфарама, где его дожидались похожая на Сарит Хадад жена и трое дочерей. Поломка обычно занимала Мух-Муха всего на несколько минут, а потом он долго сидел на диване с чашкой остывающего кофе с кардамоном, которым он сам снабжал из Шфарама больничный персонал. Мух-Мух всегда был в курсе, кто с кем, что с большим знанием дела и подробностями выдавал первому готовому слушать встречному, бросал отчаянные взгляды на Ленку, но дальше дело не шло. Получив легкий поцелуй в черную небритую щечку, Мух-Мух, вздыхая, отправлялся в Шфарам, мечтая, что, может, в следующий раз все будет не так.

Лампа вспыхнула заново — замена заняла всего несколько минут. Бихман подошел к столу, взглянул на разрез, потом на стоявшую поодаль Лену, весело показал ей поднятый большой палец, и дело пошло. От давешнего рыка не осталось и следа, и Яшка заметно повеселел. Бихман сменил гнев на милость — фантастика, да и только.

Операция всегда кончается внезапно.

Бихман… Аплодирует ей… Как аплодируют хирурги после операции… Двумя скрещенными указательными пальцами…

Душ возвращает к жизни, смывает слой за слоем, час за часом. Начинают дрожать руки, тело покрывается гусиной кожей под горячей водой, холодеет внизу живота, потом предательски дает под коленки, хочется вывернуть наизнанку горячий кран, но кожа, живущая отдельно, протестует, кожа мешает согреть отдавшее энергию тело. Возвращается сознание, как после наркоза, начинает проникать шипенье текущей воды, струя начинает жечь, появляется запах сдираемой дезинфекцией плитки, и красно-зеленое суконное поле отступает, сменяется бежевой серостью кафеля. До судороги хочется кофе, не сизо-коричневой бурды в плохо помытом стакане, а ароматной арабики в толстого немецкого фарфора белейшей до синевы чашке из детства, долго хранящей тепло.

Одежда — чужая. Невозможно надеть даже секунду ношеное белье.

Из-под закрытой двери в сестринскую раздевалку проникает запах кофе, того самого ароматного кофе, который только они с Катькой и умеют варить в видавшей виды медной обшарпанной армянской джезве. Тихо стучат. Лена рывком распахивает дверь, с намерением сразу разделаться с галлюцинацией, не дав ей возможности захватить себя и унести в прошлое. За дверью стоит низенький дедуля в старом халате и потертых домашних тапках.

— Сюда нельзя, здесь… — начинает Ленка и постепенно соображает, что перед ней ни кто иной, как сам Арон Бихман — светило Рамбама, Израиля, да и всей мировой кардиохирургии.