История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5 - Джованни Казанова

Три или четыре дня спустя я решил отправиться попросить завтрака у любезного сеньора в восемь часов утра, потому что Камилла послала ко мне узнать, как я себя чувствую. Это дело не должно было помешать мне видеться с ней, но я желал узнать заранее, с какой ноги мне выступать.

Как только очаровательный Ла Тур меня увидел, он разразился смехом и, хорошенько посмеявшись, бросился меня обнимать, изображая девицу. Я попросил его, наполовину смеясь, наполовину серьезно, забыть эту глупость, поскольку не знал, как мне защищаться.

— Зачем думать, — ответил он, — о защите? Мы вас все любим, То, что произошло, — очень комичное приключение, которое веселит нас каждый вечер.

— Так что все об этом знают?

— А вы сомневаетесь? Камилла задыхается от смеха, и вы должны прийти этим вечером; я приведу Бабетту, и она вас насмешит, поскольку придерживается мнения, что вы не ошиблись.

— Она права.

— Как это, она права? Говорите это другим. Вы оказываете мне слишком много чести, я этого не стою; но вы правильно решили.

Естественно, я поддержал эту версию за столом, выражая удивление нескромностью де Ла Тур и говоря, что победил свою страсть, которую к нему испытывал. Бабетта называла меня грубой свиньей, полагая, что я не излечился. Это приключение непостижимым образом отвратило меня от нее, склонив к дружбе к Ла Тур д'Овернь, который обладал всеми качествами, чтобы быть любимым всеми. Но эта дружба, к сожалению, имела роковое продолжение.

Это было в понедельник в фойе Итальянской Комедии. Этот очаровательный человек попросил меня одолжить сотню луи, обещая вернуть их в субботу.

— У меня их нет. Вот к вашим услугам мой кошелек, — говорю я, — в нем только десять-двенадцать луи.

— Мне нужно сто, и сейчас, потому что я потерял их вчера вечером на слово у принцессы д'Ангальт (Это мать императрицы Екатерины Российской (замечание автора на полях) ).

— У меня их нет.

— У держателя лотереи должно быть в наличии более тысячи.

— Согласен, но моя касса неприкосновенна; я должен сдать ее банковскому агенту сегодня в восемь.

— Ничто не помешает вам сдать ее, потому что в субботу я вам все отдам. Вычтите оттуда сотню и положите на ее место мое слово чести. Полагаете ли вы, что оно стоит сотни луи?

При этих словах я повернулся к нему спиной, прося подождать, пошел в мое бюро на улице Сен-Дени, взял сто луи и отнес ему. Наступила суббота, я его не видел, и утром в воскресенье я заложил свое кольцо и возместил в кассе ту сумму, которую взял накануне у банковского агента. Три-четыре дня спустя, в амфитеатре Итальянской Комедии — ла Тур д'Овернь, который подходит ко мне и приносит свои извинения. Я отвечаю ему, показывая свою руку без кольца и говоря, что заложил его, чтобы спасти свою честь. Он отвечает мне с грустным видом, что его обманули, но он уверен, что вернет сумму в следующую субботу.

— И я вам ее передам, — говорит он, — мое слово чести.

— Ваше слово чести у меня в кассе, так что позвольте мне его уже не учитывать; Вы вернете мне сотню луи, когда захотите.

При этих словах я увидел, что этот бравый сеньор побледнел, как смерть.

— Мое слово чести, мой дорогой Казанова, — говорит он, — мне дороже жизни, и я верну вам сто луи завтра в восемь часов утра в ста шагах от кафе, что имеется в конце Елисейских Полей. Я передам их вам тет-а-тет, никто нас не увидит; надеюсь, что вы меня не обманете и вы будете при шпаге, как я при своей.

— Это очень неприятно, господин граф, что вы изъявили желание заставить меня платить столь дорого за удачное словцо. Вы оказываете мне огромную честь, но я предпочел бы попросить у вас прощения, если это сможет помешать этому досадному делу.

— Нет, я неправ гораздо больше, чем вы, и эта вина может быть стерта лишь кровью одного из нас двоих. Вы придете?

— Да.

Я поужинал очень грустно у Сильвии, потому что я любил этого бравого человека, но себя любил не меньше. Мне казалось, что я неправ, потому что мое словцо было действительно слишком резкое, но я не собирался отказываться от свидания.

Я пришел в кафе минуту спустя после него; мы позавтракали; он заплатил, и затем мы вышли, направившись к Этуаль. Когда мы убедились, что не видны, он отдал мне сверток с сотней луи с очень гордым видом и, сказав, что одного удара шпаги тому или другому должно быть достаточно, он обнажил оружие, отойдя на четыре шага. Вместо ответа, я обнажил свое и, прежде, чем он встал в позицию, вскинул вперед в выпаде свой правый сапог и, уверенный, что поразил его в грудь, отскочил назад, выполняя его условие. Нежный, как барашек, он опустил свою шпагу, поднял руку к груди и, не показывая мне, что она окрашена кровью, сказал мне, что он удовлетворен. Я сказал ему все, что мог сказать, и должен был сказать и больше, в то время, как он прижимал к груди платок. Я обрадовался, видя, что кончик моей шпаги окровавлен только на глубину в линию . Я предложил ему проводить его, но он не захотел. Он попросил меня сохранять скромность и быть ему в будущем другом. Обняв его и проливая слезы, я вернулся к себе, очень огорченный и очень продвинувшийся в школе жизни. Это дело осталось неизвестным никому. Восемь дней спустя мы ужинали вместе у Камиллы.

В эти дни я получил двенадцать тысяч франков от аббата де Лавиль в качестве вознаграждения за то, что я проделал в Дюнкерке. Камилла мне сказала, что Ла Тур д'Овернь находится в постели из-за своего ишиаса, и если я хочу, мы можем пойти к нему завтра нанести визит. Я согласился, мы туда пошли и, позавтракав, я сказал ему с серьезным видом, что если он допустит меня проделать над его ляжкой то, что я хочу, я его вылечу, потому что его страдание не из-за того, что называют ишиасом, а из-за некоего сырого ветра, и я могу заставить его улетучиться с помощью талисмана Соломона и пяти слов. Он рассмеялся, но сказал мне делать, что хочу.

— Тогда я пойду купить кисть, сказал я.

— Я отправлю слугу.

— Нет, потому что я должен быть уверен, что он не будет торговаться, а кроме того я должен купить некоторые снадобья.

Я пошел, купил селитры, серного цвета, ртути и маленькую кисть и сказал ему, что мне надо немного его урины, произведенной прямо сейчас. Разразившийся смех его и Камиллы не заставил меня изменить мой серьезный вид; я дал ему стаканчик, задернул занавески, и он подчинился. Изготовив маленькую порцию амальгамы, я сказал Камилле растереть ее ему на ляжке своими руками, в то время, как я буду бормотать заклинание, но что все сорвется, если она засмеется. Отсмеявшись с добрую четверть часа, они согласились, наконец, принять такой же серьезный вид, как и я. Ла Тур предоставил свою ляжку Камилле, которая, вообразив, что играет роль в комедии, принялась натирать больного, в то время, как я стал бормотать вполголоса то, что невозможно было им понять, так как я и сам не знал, что говорю. Я боялся сам испортить операцию, видя гримасы, которые делала Камилла, чтобы не рассмеяться. Не было ничего более комического. Наконец, сказав, что натирать достаточно, я обмакнул кисть в смесь, затем одним движением нанес ему знак Соломона — пятиконечную звезду, образованную пятью линиями. После этого я обернул его ляжку тремя салфетками и сказал ему, что если он проведет в своей постели двадцать четыре часа, не развертывая салфеток, я гарантирую, что он выздоровеет. Мне понравилось, что, как я видел, они больше не смеялись. Они были удивлены.