Тени Шаттенбурга - Денис Луженский

Днем он наверх тоже заглянул и знал теперь, что ступеньки не прогнили и держат крепко. Соблазн остаться внизу, рядом со спасительным лазом, он преодолел и белкой вскарабкался по крутой лестнице. Здесь, на втором этаже, окна заколотили не столь тщательно, как внизу, и света сквозь них проходило куда больше. Забившись в угол между дальним окном и наполовину отодвинутым от него сундуком, мальчик даже успокоился немного. От огромного, окованного бронзовыми полосами сундука веяло неколебимой надежностью, а вся комната была отсюда видна как на ладони. К тому же сквозь широкую щель между криво прилаженными на окна деревянными щитами виднелся дом напротив. Там горели свечи, до мальчишеских ушей долетали отзвуки чужих голосов.

Кто жил в том доме, Пауль знал плохо. Видел иногда в городе мамашу и разок даже подрался с сынком – нагловатым, но не шибко ловким парнем. Как бишь его звать? И не припомнишь… Ганс? Курт? Или Карл? Пока пытался из памяти, как из кармана, чужое имя достать, приглушенные голоса стихли и свет в одном из окон первого этажа погас. Не иначе хозяева доужинали, спать собираются. Эх, ведь улягутся – станет здесь, среди пыли и темноты, совсем одиноко. Вот бы они там до самого утра не ложились, а?

Мальчик вздохнул, опасливо оглядел пустую комнату и снова посмотрел в заветную щель. В доме напротив кто-то поднялся со свечой на второй этаж. Должно быть, к спальне – одно из окон было распахнуто настежь, за ним виднелась широкая кровать. На миг появился и пропал силуэт женщины, держащей в руке подсвечник. Ну точно – хозяйская спальня.

Тут Пауль почувствовал стыд: подглядывание – вообще дело нехорошее, а подглядывать за тем, что делается в спальнях взрослых… Ну это же вроде как грех, да? Впрочем, против мальчишечьего любопытства у стыда нет ни единого шанса. Пауль прикипел взглядом к чужому окну.

И скоро – минуты не прошло – увидал та-акое!.. Женщина снова появилась, уже без подсвечника. Она остановилась прямо перед окном, и у паренька аж дыхание перехватило: одежи на фрау не было, ну ни тряпочки! Словно дразня случайного соглядатая, она медленно повернулась к нему обнаженной спиной, да так и замерла. Пауль забыл о призраках. Он заерзал у своей щели, подался вперед и уперся лбом в древний ставень. Тот недовольно скрипнул. Негромкий звук в ночной тишине показался пронзительным, как визг грызущей дерево пилы. Мальчик вздрогнул. А женщина в доме напротив обернулась…

… нет, не обернулась – стремительно вывернула голову. Тело ее при этом не шелохнулось, двигалась одна лишь голова: где миг назад был затылок, там оказалось вдруг лицо. Так выкручивают шею совы, но не люди!

Отпрянув от заветной щели, как если бы старые доски обратились вдруг раскаленными угольями, Пауль присел за подоконником, сжался и рот себе обеими руками закрыл – не крикнуть боялся, просто вдохнуть. Собственное дыхание казалось ему сейчас страшно шумным.

«Господи, не выдай! Укрой! Защити!»

Появись перед ним прямо теперь Белая Ева, он и то не испугался б сильнее.

Ему очень захотелось оказаться далеко отсюда, но мальчик не смел пошевельнуться. Сидел за пыльным сундуком, дышал в прижатые ко рту ладони и обливался холодным потом. Один раз до него донесся полный ужаса вскрик, а потом на улице затопали ноги многих людей, зашумели тревожные голоса и замелькали отсветы горящих факелов. Тогда он наконец-то выбрался из своего убежища и спустился вниз.

– Говоришь, тетка голая? – Перегрин хмыкнул, но Пауль не обиделся, в этом «хм» не было ни насмешки, ни недоверия, его новый приятель всего лишь раздумывал над тем, что услышал.

– Я в жизни ничего страшнее не видал! – горячо добавил мальчик. Он тут же вспомнил, как удирал от лесной жути, перегрызшей горло Уве, – тогда, наверное, все-таки было страшнее… С другой стороны, то ведь случилось аж летом, а женщину с совиной шеей он видел всего лишь давешней ночью.

– Угу, – кивнул ему Перегрин. – А чего об этом взрослым-то не сказал?

– Вот еще, – буркнул Пауль. – Они только друг дружке верят.

После той летней истории он от вожжей неделю присесть не мог. Видно, бродяга Перегрин хорошо его понимал, потому как согласился:

– И то правда, не стоит им пока. Помалкивай об этом и дальше.

– Да уж ясно, не скажу, – мальчик помялся немного, но потом все же признался: – Я до смерти боюсь ее где-нибудь встретить. Мне все кажется, она меня увидит – так непременно догадается, что это я за ней подглядывал.

– Не встретишь, – уверенно заявил Перегрин. – Вот ее – едва ли. Но если так случится, что кто-то вроде нее тебе попадется…

Он пошарил за пазухой и достал оттуда тонкую белую палочку, затейливо изрезанную ножом.

– Вот держи. Если будет помощь нужна, сожми ее в руке и про меня подумай. Я приду.

– Ты… колдун?!

– Я?! Знамо, нет! – Верзила весело фыркнул. – Никакого тут колдовства. Так, маленькая дорожная волшба, меня один дед научил. Странствующий… монах.

– А-а-а… – протянул Пауль с пониманием. – Мона-а-ах!..

И крепко стиснул в кулаке драгоценный подарок.

3

– Так Ойген фон Ройц требует от монастыря… ммм…

– Помощи, ваша милость. Но не господин Ойген, а отец Иоахим, эмиссар священной инквизиции, нижайше просит у вас и вашей братии посильного участия в освящении города.

Настоятель Герман прищурился, сделавшись вдруг похожим на большого, но сильно отощавшего кота. По узким его губам скользнула тень улыбки.

– Но ведь ты, сын мой, человек барона, а не… инквизитора. Разве не так?

– Вы прекрасно осведомлены, – Николас подпустил в голос уважительных ноток, но более ничем не выдал своего удивления.

– Ох, оставь, юноша. Моя осведомленность тут ни при чем, просто глаза и уши у меня все еще находятся там, куда поместила их природа. И я вижу, а также и слышу, что передо мной – не священник, не послушник и даже не воин креста. Ты не носишь герба на одежде, но вот кольцо…

Взгляд аббата выразительно скользнул по перстню, украшавшему безымянный палец правой руки собеседника.

– На нем ворон, не так ли? Родовой знак фон Ройцев, если память мне не изменяет. А о том, кто приехал в наше мирное захолустье с грозным именем монарха на устах, уже известно в округе последнему крестьянину.

Мирное захолустье? Грозное имя монарха? Николас мысленно фыркнул. Определенно отец Герман – не случайный человек на месте настоятеля. Внимательный, умный, умеющий говорить. Что он, в самом деле, забыл здесь, на задворках империи? Чья ревнивая воля загнала его в самый медвежий из саксонских углов?

Еще на подступах к обители, разглядывая вырастающие над ущельем бастионы, Николас невольно подумал, что этот монастырь-замок – суть отражение всего происходящего ныне с церковью. Когда-то монашество предполагало добросовестное служение Господу, духовную чистоту и честный труд на пажитях земных. Что ж, монастырские колокола и теперь, как сотни лет назад, призывают братьев к молитве, но разбогатевшие бенедиктинцы все меньше хотят гнуть спины на собственных полях. По-прежнему за крепкие стены монастырей проникают пьянство и разврат, на клумбах алчности пышным цветом распускается симония[50], а людей, чей единственный долг – забота о душах человечьих, снова и снова искушает жажда власти земной.

– Вы правы, отче, я служу не инквизитору.

– Но помощи просишь от его имени. Как же так?

Секунду Николас колебался, он не был уверен, как ему стоит себя вести. Тощий и жилистый, аббат походил на старое дерево – высохшее, выбеленное солнцем, но от этого, кажется, ставшее лишь прочнее и тверже. Нельзя быть откровенным с человеком, о котором ничего ровным счетом не знаешь. И подавно нельзя быть откровенным с церковником. Но как не поддаться соблазну и не ответить откровенностью на неудобный вопрос?

– У отца Иоахима мало людей, отче. А мы ведь должны помогать посланцам Рима, не так ли?

– Так, так, – медленно кивнул настоятель, отводя взгляд в сторону, – он будто бы разом потерял интерес к разговору. – Хочешь воды, сын мой?

– Нет, отче.

– Я уже тридцать лет не пью ничего, кроме воды, – аббат демонстративно щелкнул длинным сухим пальцем по пузатому кувшину, возвышающемуся посреди стола. – Ибо превыше всех благ земных, дарованных мне Господом, ценю крепость членов и ясность мысли. Сколько братьев потребно от монастыря для освящения города?

– Право же, не знаю, – развел руками Николас. – Может, десятка четыре? Или лучше пять?

– Четыре-пять десятков! Пресвятая Дева! Юноша, да ты как полагаешь, сколько в Ротшлоссе всего монахов?

– Думаю, сотни три, – заявил Николас небрежным и уверенным тоном, точно зная, что привирает, по меньшей мере, втрое.

– Здесь восемьдесят девять душ, считая меня и семерых послушников. И ты предлагаешь отправить из обители в город половину нашей братии!

– Полноте, отче, я не предлагаю ничего. Моя миссия лишь в том, чтобы донести до ваших ушей просьбу отца инквизитора. Откуда мне знать, нужно ли для освящения города пять праведных братьев или пятьдесят? Спросите меня, сколько собрать солдат, чтобы взять Шаттенбург в осаду, и я назову вам число. Но в деле вроде нынешнего…