Тени Шаттенбурга - Денис Луженский

– Да что ты, Вольф! Он же мне настрой весь собьет! Все лады!

– Ежели он тебе собьет настрой, я его воистину кудесником сочту. Потому как нельзя сбить то, чего нет. Делай, что говорят, и не перечь лучше. Моих даллеров, что я за твою кифару отдал, ты мне еще и половины не отработал.

– Гитару, – обиженно поправил Курт, нехотя протягивая Перегрину инструмент. Тот принял его с легким поклоном и внимательно осмотрел.

Корпус темно-коричневого дерева, изящной, почти женственной формы. В верхней деке круглое отверстие, видимо, для резонанса. Гриф прямой. Четыре двойных струны, похоже, жильных. В общем, незнакомый инструмент. Но разве это беда? Если под твоими пальцами говорила сотня струн в сотне миров…

Перегрин поудобнее перехватил гриф, мягко провел рукой по тугим жилкам, прислушался к их звучанию, эхом отразившемуся где-то глубоко внутри. Подстроился, влился в этот чуть дребезжащий, старчески стонущий звук… и провел рукой еще раз…

В зале как по волшебству утихли разговоры. Вольф-кабатчик насторожился. Курт изумленно моргнул – он еще никогда не слышал, чтобы его старушка-гитара, купленная на ярмарке прошлым летом, звучала так звонко и молодо.

Перегрин удовлетворенно улыбнулся, подкрутил немного костяные колки и взял первый аккорд. Петь он умел – это признавали даже его собственные соплеменники. Голос, слух и тяга к музыке – пожалуй, во многих местах и у многих народов этого хватило бы, чтобы добиться признания, а может быть, и славы. Увы, на родине Перегрина к песенникам относились по-особому. Помимо голоса Мастер Песни должен обладать еще и поэтическим даром, а у мальчика никак не выходило вплетать в мелодию вязь изящных слов – не было в его стихах бездонной глубины, они не завораживали, не заставляли слушателей по одной лишь воле певца рыдать или смеяться. Быть посредственностью среди истинных Мастеров? Печальная судьба.

Способности странника с лихвой возместили нехватку поэтического дара. На дорогах чужих миров хватало благодарных и не столь требовательных слушателей. Перегрин внимал эмоциям тех, кто находился с ним рядом, вбирал в себя их настроение и превращал в мелодию. Ту, что лучше всего подходила здесь и сейчас. И видел удивление на лицах, видел дымку задумчивости в глазах. Пусть его не всегда благодарили, но и никогда не гнали от очагов и ночных костров…

Едва родившаяся мелодия внезапно оборвалась. Гитара захлебнулась неожиданно хриплым и пронзительным аккордом. Боль! Ужас! Близко и отчетливо, совсем рядом. Где?!

Перегрин беспомощно озирался по сторонам. Слишком много вокруг чужих мыслей и эмоций – боль и ужас прятались за ними, как за плотной вуалью, никак не выходило определить, откуда они исходят. Наружу! Скорее наружу! Он сунул умолкшую гитару в руки ошеломленному Курту и бросился к двери.

– Эй, парень, постой!

Улица встретила его темнотой и ночной прохладой. Город мог показаться чужаку настоящим лабиринтом, но Перегрин повидал в своей жизни слишком много городов и обширнее, и запутаннее. К тому же сейчас ему приходилось полагаться не на собственное умение безошибочно ориентироваться в любом незнакомом месте – его вел отчаянный призыв о помощи, слабеющий с каждым мгновением, слабеющий слишком быстро! Еще миг – и все закончилось. Чтобы тут же вспыхнуть с новой силой! Задохнувшись от чужой боли, странник бросился в темноту.

Во второй раз след оказался потерян на площади, прямо перед пустым помостом, с которого днем вдохновенно вещал человек, называвшийся инквизитором. Пока Перегрин пытался нащупать угасающую путеводную нить, за его спиной возник кто-то тяжко сопящий, дышащий пивом и чесноком.

– Что там? – Голос показался знакомым. Давешний плотогон? А помимо него, похоже, еще несколько завсегдатаев кабачка. Зря эти люди увязались за ним, их эмоции мешали сосредоточиться.

– Я слышал крик, – бросил он, не оборачиваясь, в надежде, что нехитрая ложь их убедит. – Кто-то кричал. Здесь, совсем рядом.

– Ничего не слышал, – сообщил настороженно плотогон, остальные поддержали его недоуменным ропотом.

– Сюда! – Он наконец-то принял решение и повернул направо в проход между домами. Боль и ужас угасли безвозвратно. Прав он или нет, в любом случае все уже кончено.

Улица, тонущая в тенях. В сточной канаве кто-то копошится. За спиной – отблески факелов и суматошный топот шагов. Крыльцо… то ли самое? Не ошибся ли? Дверь… не заперто.

– Господь всемилостивый! Парень, да ты ясновидец, не иначе! Иисусе Христе!

Прямо у порога лежал мальчик лет двенадцати. Неестественно вывернутая шея, остекленевший взгляд, в котором навечно застыло удивление… Проклятие! До этого дома он мог добежать втрое, вчетверо быстрее, если бы только смог вовремя понять, определить вектор эманаций!

Два других тела они обнаружили в гостиной. И вид этих тел заставил попятиться всякое повидавших на своем веку мужей. Кто-то вскрикнул, кто-то зашептал срывающимся голосом слова молитвы, все дружно начали креститься. Кто-то бросился за помощью, кто-то пытался трясущимися руками зажечь масляный светильник…

Перегрин вышел на крыльцо и сквозь зубы втянул в себя холодный ночной воздух. Мысли метались в голове, как сумасшедшие. Что-то было не так. Совсем не так! Лишь сейчас он, наконец, позволил себе задуматься над собственной реакцией. Боль и ужас – с ними ему приходилось встречаться не раз. Междумирье заносит странника в разные места; попутешествуешь столько, сколько довелось ему, – всякого навидаешься. Привыкнешь даже к тому, к чему вроде и не должен бы привыкать. Кодекс не запрещает вмешиваться, однако, обжегшись раз-другой, поневоле понимаешь: сил тебе дано немало, но возможности твои не безграничны. Всем страждущим не поможешь, да и не твое это дело – помогать. Равнодушие? Нет. Броня для души. Без нее – никак.

Но сегодня чувства, закаленные годами Пути, вдруг отказались подчиняться хозяйской воле. И ноги сами понесли его туда, куда им нести не следовало. Это ошеломило Перегрина. Что ему до местных дел, темных и светлых? Откуда взялась странная уверенность, будто случившееся каким-то образом касается и его?

Отголосок чужого страха привлек внимание, заставив отвлечься от собственных сомнений. Этот страх ничем не походил на то смертное отчаяние, что недавно вело странника через город, он больше напоминал чувства людей, собравшихся в доме, но и неуловимо отличался от них. В этом страхе ощущалось недавно пережитое потрясение. Перегрин поднял глаза. Дом напротив выглядел заброшенным, окна и двери закрывали крест-накрест прибитые доски, но вот чердак – там определенно кто-то был. Кто-то маленький, слабый и очень напуганный. Любопытно…

– Хей, парень! – окликнули вдруг со спины. – Постой-ка, разговор к тебе есть.

Он не удивился. Разумеется, люди, немного оправившись от увиденного, должны были вспомнить о чужаке, поднявшем весь переполох. Рука легла на плечо Перегрина – тяжелая, мозолистая, привычная к трудной работе. Обернуться? Конечно же, так он и сделает… Поглядев в его лицо, плотогон недоуменно моргнул, потом нахмурился. И руку с плеча убрал.

– А где… ну этот… молодой такой? Вроде вот только что вышел.

– Вышел, – Перегрин с задумчивым видом дернул себя за седую бороду, прищурил подслеповатые стариковские глаза. – И я следом вышел, да вот тож не пойму: куды подался-то? Спросить у него хотел… кой-чего.

– Во-во, – растерянно протянул плотогон. – Спросить бы надо…

Потеряв интерес к незнакомому старику, здоровяк выбежал на улицу и стал озираться, пытаясь понять, куда мог уйти чудной трактирный музыкант. Скоро к нему присоединились другие завсегдатаи «Свиньи и часовщика», перед домом стало светло от факелов и шумно от голосов. Никто в поднявшейся суете не заметил, как бородатый старик неспешно сошел с крыльца и растворился во мраке ночных переулков.

День четвертый

1

Грохот стоял такой, будто не кулаком в дверь стучали, а лупили тараном. Ругер фон Глассбах, запутавшись в одеяле, скатился с горы перин, пуховиков и подушек, которую супруга именовала их «гнездышком». Тьфу, постылая! Сама-то дрыхнет, ничем ее, колоду, не проймешь… Да кто ж это так дубасит-то? И что случилось? Неужто пожар?

– Что там за шум, Юрген? – приоткрыв дверь спальни, крикнул бургомистр. Переступил с ноги на ногу: по полу ощутимо тянуло холодком.

Слуга с фонарем в руке уже прошаркал ко входу и сейчас громыхал засовами. Скрипнула, открываясь, дверь.

– В сторону! – рявкнул такой знакомый голос, и Ругер скривился. Только его еще не хватало…

Заскрипели ступеньки.

– Ну где ты там?

– Иду…

Набросив поверх исподней льняной рубахи шерстяную домашнюю камизу[48], фон Глассбах вбил ноги в растоптанные меховые туфли и вышел на лестницу, прикрыв за собой дверь спальни.

– Не знал, что вы вернулись, Вернер.

Тесть стоял на нижних ступенях лестницы, держа в руке фонарь: пламя за закопченными стеклами металось, бросая неровные отблески на стены, на исчерченное морщинами лицо. Невысокий, на лысом черепе клочки седых, с желтизной волос, левое плечо выше правого, сам жилистый, сухощавый. Дублет серый от пыли, штаны темного сукна заправлены в запыленные же сапоги. На поясе, рядом с тощим кошелем, длинный, в полторы пяди, кинжал.